Стояло теплое лето. Обязанности дежурного по зоне осуществлялись по очереди командирами батальонов. Сюда входили и ночные дежурства. Спать не разрешалось, каждый час нужно было докладывать дежурному офицеру у проходной о результатах обхода. Я с охотой сидел там и беседовал с дежурными. Эти разговоры помогали в освоении русского языка, а также помогали лучше узнать убеждения и привычки советского человека. Знание русского языка было необходимо мне еще и потому, что место жительства родителей находилось в советской зоне Германии, и не было сомнения в том, что хорошему переводчику там должно открыться широкое поле деятельности.
Как— то в теплые июльские ночи за забором лагерной зоны слышалась игра баянов, песни и крики девчат. Шло ночное гулянье молодых людей. Весело им там было, а я стоял на площадке, отрезанный от нормальной человеческой жизни, тоска охватила меня, в сердце -печаль и слезы.
С родными я переписывался с конца 1945 года. Первую открытку от родителей получил к Рождеству. Ответную открытку они отдали моей подруге по школе, с которой началась переписка. Она прислала мне свой портрет, за эти пять лет она похорошела, и мои тоскливые мысли направлялись то на родину, к этой «старой» подруге, то в г. Горький, где должна была жить Жанна. Именно в это время я начал сочинять стихи.
Заглавие первого: «Тоска по родине»
Грызет, горит по родине тоска,
Томит и душу с сердцем рвет.
Тоска, как боль по прошлому, сильна,
И сердце с родиной свиданья ждет.
Но как ни тяжела сегодня жизнь,
Еще страшнее жить здесь без надежды,
Надежда придает терпенью смысл.
Когда же будем счастливы, как прежде?
Боюсь я веру и надежду потерять,
Они дают мне силу выжить.
Как много страшного судьбой дано узнать,
Скорее бы родные голоса услышать.
Хочу покоя, счастья и любви,
Помогут эти чувства мне вернуться.
Бродить вдвоем мы будем до зари,
Родные и друзья к застолью соберутся.
Второе стихотворение посвящено той девушке, портрет которой храню, как сувенир, но в жизни больше я ее не видел. Она уехала с американцем.
Твой образ с родиной не разделим,
Когда тоскую я в чужом краю.
Покой с тоскою вряд ли совместимы,
Тоскую летней ночью и не сплю.
Вкус губ твоих и глаз голубизна
В душе моей уверенность вселяют,
Что горе и заботы все уйдут,
Лишь радость и любовь нас ожидают.
Я верю и знаю: однажды увидимся
И станем пьяными от любовных слов.
Мы нежно и крепко с тобою обнимемся
Под шелест лугов и запах цветов.
И в одну из этих ночей в моей голове родилась такая мысль: «Не искупил ли я за 5 лет честной работы ту часть вины, которая выпала лично на мою долю? Не вправе ли я теперь направить все усилия на дело скорейшего возвращения домой? Грех ли жульничать перед вероломным тюремщиком в собственную пользу?» Единственный выход из положения через симуляцию какого-то расстройства здоровья, но какого именно? Как мне убедить медицинский персонал лагеря в том, что я болен серьезно, при этом не причиняя вреда самому себе? Долго размышлял, долго продумывал всевозможные варианты и в конце концов выбрал оптимальный, как мне показалось, вариант.
Три дня подряд ничего не ел, никого об этом не информировав. На четвертый день в должности дежурного по зоне в самой утренней суматохе скрутил крупную махорочную сигарету и выкурил ее, вдыхая дым до самой отдаленной доли легких. Сильного головокружения не пришлось долго ждать. Сердце забилось с повышенной частотой и даже неравномерным темпом. Вот это был долгожданный момент. С ходу посреди толпы товарищей я дал своему телу обрушиться на пол, ударился носом о бетон и остался лежать, как в обмороке. Подняли меня, перенесли в амбулаторию, доложили о том, что произошло. Старшим врачом в лагере была женщина очень милая, Анна Павловна, которая старалась лечить военнопленных не только медикаментами, а также человеческим участием. Ко мне лично проявляла заметную симпатию. Она меня обследовала и поставила диагноз — сильное расстройство кровообращения.
В этом она была права. Перевели меня в госпиталь лагеря, где лежал три дня, пока не выпросился на свою работу. Свои обязанности в последующее время выполнял с прежним усердием.
Прошел месяц, и процедуру в прежнем смысле я повторил. Удалось мне изменить свой внешний вид. Выражение лица постоянно угрюмое, усталое, походка замедленная, спина слегка сгорблена, разговоров по возможности избегал, что никак не совпадало с привычным моим поведением. Опять на четвертый день за несколько минут до открытия амбулатории выкурил сигарету, ножом себе сделал рану на лбу и лег головой на металлическую решетку перед входом в амбулаторию. Лилась кровь.
В такой позе меня нашла врач Анна Павловна. Закричала она, позвала помощников перетащить меня прямо в госпиталь без обследования. Она уже знала, какое у меня расстройство кровообращения. Никто кругом не подозревал симуляцию. Товарищам ясно было, что я изнемогал в результате слишком напряженной работы.
На второй день Анна Павловна села у моей постели и начала беседу. Она очень мне сочувствовала, а самая для меня интересная информация звучала приблизительно так:
«Вы, как мне известно, в плену шестой год. Прошли переживания лагерей под Сталинградом. Истратили вы запас своих сил слишком напряженным прилежанием. Хотелось бы мне послать вас домой. Навела я справки и узнала, что по какой-то неизвестной мне причине репатриация ваша отложена на неопределенный срок. Значит, из этого лагеря скоро на родину не поедете. Единственное, чем я могу вам помочь, это перевод в центральный госпиталь, что на станции Уста Кировской железной дороги. Там есть опытный интернист, он вас вылечит и, быть может, успеет вас отправить домой. Я с ним знакома, напишу ему рекомендацию».
Такая новость не очень меня утешила. Любому пленному в лагерной группе известно было, что в Усте поддерживается весьма строгий режим. У вновь прибывающих пациентов отбирают досконально все вещи, пропускают их через баню и парикмахерскую (где с человека снимают волосы до последнего), одевают в длинную белую рубашку и направляют в корпус больных. Там лежишь или сидишь на койке, а во двор не пускают. Отобранные вещи кладут в мешок с обещанием их возвращения в день выпуска из госпиталя. Но хорошо известно, что из этих мешков регулярно исчезают такие предметы, которые в день прибытия вызвали интерес сотрудников бани, парикмахерской или складского персонала.
Есть возможность спасти хотя бы часть сувениров, которые храню как реликвии. В Дзержинске все еще живут семьи немецких интернированных специалистов. Один из них умер. Жена его — об этом мне рассказали — готовится к обратному переезду в Германию. Если удастся передать эти реликвии туда, то можно надеяться на то, что они нелегально попадут в Германию. Рядом с квартирами этих немцев (получивших от нас игрушки в Рождество два года тому назад) работает одна бригада батальона, с бригадиром которой дружу.
Убежал я тайком из лагерного госпиталя, подобрал самые важные документы, завернул, запечатал и передал бригадиру с просьбой передать пачку вдове. Благодаря выполнению этой просьбы коллекцию документов со времен плена храню до сегодняшнего дня.
Посчастливилось мне и в другом отношении. Один из товарищей, который недавно вернулся с лечения в Усте, сообщил, что старшим обслуги в госпитале работает старый мой знакомый, с которым познакомился еще в 1944 году в лагере No 165 Талицы. Можно было надеяться на то, что мое имущество в Усте не пропадет. Под словом «имущество» тогда надо было понимать гражданский костюм (сшитый из материала военной формы), мягкие сапоги, наручные часы (купленные в период работы на базе трофейного оборудования) и фанерный чемодан, содержавший крупный ассортимент товаров, которые, по словам интернированных специалистов, представляли собой дефицит в советской оккупационной зоне Германии, в которой жили родители. Кроме того, я повез с собой немало книг, в том числе классическую русскую беллетристику и технические монографии, которые в дальнейшем должны были служить инструментом для лучшего освоения русского языка.
