Таким путем миролюбивого профессора уговорили председательствовать в первом комитете в Вашингтоне по изучению «быстрого деления» (таким термином обозначили неуправляемую цепную реакцию, протекающую в атомной бомбе). Через несколько месяцев Брейту, к его великому облегчению, разрешили оставить этот ответственный пост. Он вообразил, что может вернуться к своей обычной научной работе. Но вскоре его снова вызвали, на этот раз уже по поводу другой проблемы, а именно «глобальной цепной реакции». В первый раз его просили спасти от гибели военные корабли. Во второй раз мотивировкой была угроза возможного разрушения Соединенных Штатов. Теперь речь шла об угрозе разрушения всего земного шара! На него одного легла вся тяжесть ответственности; его суждение должно быть правильным.
Поскольку все сохранялось в строгой секретности, он не мог рассчитывать на то, что другие физики будут заниматься проблемой одновременно с ним. Допустим, что он даст неверный ответ на столь важный вопрос, который доныне не ставился ни перед кем даже в мифах и легендах. Предположим, что он не учтет некоторых факторов.
Предположим, что он скажет: «Все в порядке, риска, о котором вы говорите, не существует», а потом окажется, что он ошибся. Что тогда?
Брейт, конечно, мог уклониться от решения поставленной перед ним столь трудной и ответственной задачи. Но он помнил, что в таком случае решение задачи было бы возложено на другого ученого, который мог бы оказаться менее рассудительным, чем он.
Довольно значительное время, в течение которого вся тяжесть ответственности за судьбы Земли и ее обитателей лежала на узких профессорских плечах, он считал и размышлял дни и ночи. Закончив в конце концов свои вычисления, он доказал, что вторжение в легкие элементы земли реакций, вызванных в термоядерной бомбе, невозможно ни при каких обстоятельствах, что это противоречило бы основным законам природы.
И все же другие сомнения должны были тогда терзать Брейта. Его вычисления устраняли, конечно, величайшее препятствие на пути к изготовлению сверхбомбы. Но теперь он нес свою долю ответственности, если бы такую бомбу когда-нибудь использовали не для экспериментов, а с целью принести миру жестокие разрушения. И когда миролюбивый профессор понял это, он, вероятно, сильно страдал.
На дискуссиях в Беркли предполагалось, что создание супербомбы не потребует много времени. Однако лабораторные эксперименты, проводившиеся в 1943–1945 гг., показали, что решение задачи отодвигается на неопределенное время. Прежде всего необходимо было сделать обычную атомную бомбу, так как только урановая бомба, вмонтированная внутрь водородной в качестве запала, могла создать ту чудовищную температуру, которая требовалась для начала термоядерной реакции. Задача эта оказалась более трудной, а решение ее более затяжным, чем ранее предполагалось.
К негодованию Эдварда Теллера, осуществление проекта супербомбы все более и более откладывалось. С самого начала ему не позволили работать над ней: для него находилась более неотложная работа. Но Теллер не был создан для того, чтобы маршировать рядовым солдатом. Возникали серьезные трения. Ганс Бете, его начальник, позднее писал:
«В нашей работе я рассчитывал на его помощь по части теоретической физики. Оказалось, что он сотрудничать не желал… Он вечно выступал с предложениями чего-то нового и не выполнял возложенной на его группу работы. В конце концов, не оставалось другого выхода, как освободить его от всякой работы в общем плане исследований Лос-Аламоса и предоставить возможность трудиться вместе с группой над своими идеями, совершенно не относящимися к деятельности, связанной со второй мировой войной. Для подразделения теоретиков это было чувствительным ударом, так как мы располагали очень немногими людьми, достаточно квалифицированными для теоретической работы».
Место, освобожденное Теллером, заняли теперь Рудольф Пейерлс и Клаус Фукс. Теллер же с небольшой группой работал над проблемами супербомбы, которую называл «мой беби».
В тесном коллективе, сложившемся в Лос-Аламосе за годы войны, такой аутсайдер, как Теллер, не мог не привлекать к себе особого внимания. Временами он возбуждал зависть, раздражение и даже ненависть.
Остальные ученые подчинялись военной дисциплине, хотя ничего подобного им раньше и во сне не снилось. По утрам в один и тот же ранний час они исчезали за оплетенной проволокой оградой «технической зоны». Теллер же вставал позднее, работал у себя дома и затем отправлялся в долгие одинокие прогулки. В университетском городке эти привычки не возбуждали особых толков. Но на Холме можно было слышать такие вопросы: «А что он здесь, собственно, делает? Почему он не обязан подчиняться общим правилам?»
Сетования на Теллера доходили до Оппенгеймера, директора лаборатории. Много было мелочных придирок. Почему супругам Теллерам с одним только ребенком дали чересчур большую комнату? На каком основании они устроили перед самым входом в дом площадку для игр своего маленького сына, когда там должна быть стоянка для велосипедов? Почему позволено Теллеру поздно ночью играть на пианино, беспокоя этим своих соседей?
Оппенгеймер обращал очень мало внимания на все эти склоки. До него доходили слухи, что Теллер резко критиковал его, но одновременно и восхищался им. Во многих отношениях эти два человека имели что-то общее в своих характерах. Оба были наделены пламенным честолюбием. Оба верили в свое неизмеримое превосходство над теми, кто их окружал. По словам Бете, много лет работавшего с ними обоими, оба они «были похожи скорее на артистов, чем на ученых».[35] Сверхчувствительный Оппи отлично отдавал себе отчет в том, что отношения между ним и этим странным коллегой были необычными. Он знал, что, несмотря на их частые встречи, контакта между ними все же не было. Поэтому он тщательно избегал всякого шага, который Теллер мог бы истолковать как проявление враждебности.
С другой стороны, Оппенгеймер никогда не хвалил Теллера, чего, возможно, тот ожидал. Один из очевидцев замечает по этому поводу:
«Если Оппи случайно и произносил в те дни несколько хороших слов в адрес Эдварда, слов, которые он так здорово умел говорить чуть ли не каждому механику, все же пути этих людей были различны». Правда, это замечание относится к более поздним временам, когда недостаток в симпатии между Оппенгеймером и Теллером уже перерос в серьезные разногласия с важными последствиями.
В конце войны Теллер сначала не присоединился к всеобщему движению возвращения в университетские лаборатории. Злые языки во время войны говорили, что он завидует Оппенгеймеру потому, что тот занимает пост директора. Теперь говорили, что он считает себя вполне подходящим преемником, хотя никто, кроме самого Теллера, не мог представить его себе хотя бы посредственным администратором.
Действительный преемник Оппенгеймера, Норрис Брэдбюри, видимо, узнал об этих слухах. Он послал за Теллером и сразу же предложил ему второй по важности пост главы группы теоретиков, который оставался вакантным после ухода Бете. Между ними состоялся весьма недружелюбный разговор.
Теллер заявил в своем обычном агрессивном тоне: «Надо еще посмотреть, что лучше: испытывать ли что-нибудь вроде дюжины обычных атомных бомб или посвятить себя всестороннему исследованию термоядерной проблемы».
Брэдбюри ответил: «К сожалению, этот вопрос, как Вы сами должны знать, находится вне обсуждения». Вслед за этим Теллер отклонил приглашение Брэдбюри остаться для постоянной работы в Лос-Аламосе и уехал в Чикагский университет.
Однако в 1946 г. Теллер на несколько дней снова приехал в Лос-Аламос для участия в специальной конференции. Около тридцати физиков собралось здесь, чтобы обсудить проблему создания супербомбы.
Большинство пришло к заключению, что разработка такого оружия будет длительным и сложным делом. Меньшинство же во главе с Теллером, наоборот, придерживалось мнения, что такую бомбу можно сделать за два года.
