Борька любил её по-мужски, работал на неё. Всё, что он делал, дарилось ей. Ночник, мельница для кофе, вентилятор с неровными, смешными лопастями, тележка для картошки, крошечный приёмник — вещи, ставшие на всю жизнь необходимыми.

Борька нахваливал ее оладьи или котлеты, притаскивал ей своё мороженое и свои орехи. Он был изобретатель и добытчик. Он был защитник. Стоило кому-нибудь на улице не так на неё посмотреть, или матери хоть в чём-нибудь её упрекнуть, или отцу закричать, что она во всём потворствует матери, Борька требовал, чтобы перед ней извинились. Сжав кулачонки, потрясал ими перед лицом ничего не понимавшего человека — никто обижать её не собирался.

В общем, Борька, что называется, жил для неё, всё своё свободное время, все свои способности посвящал ей.

При этом он жил у неё на голове.

По новой квартире он ходил засунув руки в карманы, всем видом своим выражая безразличие, шаркал, как старик, словно желал своими подошвами содрать новый паркет, и свистел. Свистеть он свистел, а в глазах стояли слёзы — для шестнадцатилетнего мужика позорное явление. Если бы она заикнулась, позвала его жить к себе, с какой стремительностью он кинулся бы за своими железками и деревяшками! Но она невозмутимо, как и Борька, ходила взад и вперёд по чистой, пустой комнате, мимо всего своего имущества, уместившегося в четырёх чемоданах и коробках. Только думала она не о Борьке.

Она думала о том, что такое простор. Это возможность раскинуть в стороны руки и не задеть Борьку или шкаф. Это возможность ходить взад и вперёд. Это возможность дышать — воздуху много, и в холод, зимой, можно реже открывать форточку. Это возможность читать в тишине, когда ничто не барабанит по перепонкам. И, наконец, это возможность осуществить свой замысел: её переполняют чувства, ощущения людей, в судьбы которых она вторглась! Что делать ей с их жестами, мимикой, голосами, страданиями, как упорядочить в себе это неуправляемое многообразие состояний, поступков, ситуаций, как переплавить записи из историй болезни в тревожный, взволнованный голос, который обязательно дойдёт до всех?! Квартира оставит её с ними наедине и поможет разобраться, в чём же всё-таки заключается её назначение — сможет ли она, врач, помочь людям стать счастливыми?

А ещё она думала о том, что дом построили на месте старого кладбища. На чьих судьбах, думала она, поднялся её дом, дарующий ей тишину и покой? Перейдёт ли что-нибудь к ней от людей, что погребены здесь?

Вспышки её жизни и Борькиной тоже будут коротки, как и тех, которые уже прошли. Что успеет она, что успеет Борька сделать за короткий миг? Зачем вспыхнули?

— Стеллажи на какой стене делать? — поборол обиду Борька. — Рисуй чертёж, чего ты хочешь туда уместить?

Как ни странно, женихи легко приняли её условие — встречаться всем вместе. Казалось, им, каждому в отдельности, ничуть не мешает, что общий стол и общие разговоры. Они все оказались терпеливыми, что вовсе не вязалось с её представлением о мужчинах. Встречалась она с ними по вторникам потому, что в этот день у неё не было приёма в Консультации и она могла освободиться в пять часов. Она уставала на работе, любила ложиться рано, и их разговоры после одиннадцати вечера тяготили её она хотела спать. Но они уходить не спешили — пересиживали друг друга.

Самый умный из всех и самый талантливый был Всеволод. Рассказывая о политическом устройстве разных стран, он любил сравнивать несравнимые величины, как выразился бы Борька, и несравнимые понятия, любил употреблять сложные политические термины и фразы, вроде «акции», «дестабилизация», «социальный антагонизм», «радикальные настроения», «модернизация экономики», «обстановка созревает для нормализации»… и утверждал, что политические деятели определяют: быть войне или миру, быть жизни на земле или торжествовать разрушению. Всеволод родился радиокомментатором. Он искренне верил в то, что его бархатный голос разъясняет сразу всему человечеству суть сегодняшнего момента и необходим ему, как солнце земле, что судьба каждого человека зависит только от политики, определяется сверху, и, как ни крутись человек, как ни пытайся обмануть ситуацию, противостоять ей, всё равно попадёшь под колесо политики. Миллионы людей жили мирно и тихо, а Гитлер взял да и уничтожил их, ни в чём не повинных, да ещё и сколько судеб оставшихся в живых по пути искалечил, скольких обрёк на калечество, одиночество и мучения! Именно поэтому нужно обязательно регулярно слушать радио и быть благодарным комментатору, помогающему осознавать сегодняшний момент, жить с открытыми глазами.

Всеволод говорил напористо, от его уверенного голоса у неё кружилась голова, и она уговаривала себя, в самом деле Всеволод — самый главный человек на свете!» Он знает то, чего не знаешь ты и что, оказывается, важнее дела твоей собственной жизни — помощи женщинам, не способным родить! — говорила она себе. — Только он сумеет объяснить тебе, зачем ты родилась, как быть тебе с переполняющими тебя страдалицами. Выбери его, и нечего тебе бояться, он освободит тебя от всех сложных проблем жизни».

Всеволод необыкновенный во всём. Ему всё легко даётся. Он видит то, чего не видят люди обыкновенные. Голова у него ясная и умеет сохранять в памяти сотни событий и сотни проблем. Поэтому, кроме того, что он комментатор, он ещё и пишет: обзоры, научные разработки и даже политические повести, в которых анализирует каждое явление сегодняшней действительности. Пишет он свои работы не пером, не выстукивает их на машинке, а диктует стенографистке. Первую свою большую книгу он назвал «История политической борьбы в античных государствах». Он подарил ей сигнал и надписал: «Ум — это я, душа — это ты, мы неразделимы». Ей нравилось перечитывать надпись, но чем-то афоризм этот ей не нравился.

Всеволод любил рассуждать о политическом устройстве Англии, США, Турции, о различиях и нюансах каждого правительства, несмотря на кажущееся сходство. Рассуждал он обо всех странах поэтично и конкретно — получалось так, что он влюблён в эти страны и знает о них всё, в каждой побывал. О политических деятелях он рассказывал как о родственниках, знал мысли и привычки каждого, словно прожил с ними всю свою жизнь. У Всеволода были свои пристрастия. Например, он восхищался Ганди и считал его великим политиком… Слушать Всеволода можно было бесконечно.

Если Всеволоду удавалось пересидеть всех или если он приходил к ней в неурочное время, в субботу или в воскресенье с утра, он говорил мало. Он ходил следом за ней по дому и повторял:

— Ну брось, всех дел не переделать!

А когда ему надоедали её дела, обнимал её и гладил плечи, грудь. У него чуть подрагивали щёки, неизвестно откуда возникали складки, идущие к углам губ.

— Ну, пожалуйста, — он прижимался к ней, подталкивал её к тахте, задыхался, — я прошу тебя…

У неё колотилось сердце в ушах и в висках, Всеволодовы руки лишали её всяческого соображения, чего никогда не бывало с ней в обыкновенное время. И лишь одна трезвая, холодная клетка в мозгу сопротивлялась: нет, нет!

Почему «нет», понять невозможно — Всеволод ей нравился. Он был похож на испанца. Ослепительная улыбка, жгучие глаза, горячие твёрдые губы — нравилось всё. Громадный рост, надёжные плечи. Нравился голос, глубокий, низкий, он срывался на хрипотцу, когда Всеволод оставался с ней наедине. Нравилась седая прядь надо лбом, в чёрных кудрях. Катерина придумывала Всеволоду предков — предки неслись по испанским просторам с гиканьем и свистом. Оттуда, из глубины веков, от незнакомых трав Испании, Всеволодова горечь на губах, и седина оттуда, от предков, жадных до жизни, вместивших в одну несколько разных жизней.

— Я прошу тебя, прошу, побудь со мной! Слышишь, минута умерла. Час прошёл, день прошёл. Слышишь, уходит время? Как же ты не слышишь жизнь уходит! Почему ты не со мной? Ты не чувствуешь, как уходит время?