— Будет больно. Но ты терпи. Я тебе помогу. Не дёргайся. Всё будет хорошо! — Дыша через раз, едва усмирив трясущиеся руки, Рихард потянулся к стальному кольцу.

Чудовище дрогнуло, взвыло, лодка почти перевернулась на взбитых волнах, но хвост с по-рыбьи раздвоенным плавником поддержал её. Рихард не упал лишь потому, что крепко схватился на застрявший в жабрах предмет.

Когда ноги поймали крепкий палубный настил, мальчик, продолжая бормотать успокаивающие слова, схватился обеими руками за стальное кольцо и дёрнул. Чудовище взревело, мотнуло головой. Рихард тут же увидел лодку со светлым пятном Чародейки далеко внизу под собой и вокруг бескрайнюю синь моря. Он не успел испугаться, как вновь оказался на палубе лёжа. Что-то давило сверху и всё было противным и мокрым, воняющим уксусом.

Монстр исчез.

Мальчик выбрался из-под незваной липкой тяжести, поднялся. Якорь со сломанным зубом лежал перед ним. С большим трудом, оскальзываясь на студенистых кляксах, разгоняя воду, подтащил старый, в прозелени и ракушках якорь к краю и скинул за борт.

— Фу-ух, — медленно выдохнул Рихард и улыбнулся. Осознание того, что он только что призвал глубинного монстра, помог ему и остался жив, накатило разом. Захотелось спеть и сплясать, отпраздновать эту маленькую победу, разделить радость с кем-то. Он обернулся. — Феникс меня сожги, Лукреция, ты это видела⁈ Что это была за рыбища? Лукреция? Лу⁈ Ты где?

Крыша надстройки была пуста. На весле, застрявшем между щитом и бортом, развевался плащ Чародейки.

Глава 70

Кровь земли

Тычок под рёбра был не сильным, но ощутимым. Тавир, не успевший с вечера занять лежанку в трюме, заснул без сил на полу. И сейчас, резко проснувшись и открыв глаза, увидел перед собой пару стоптанных сапог; из-за голенища одного торчал скрученный хлыст, с которым спина Феникса познакомилась вчера. Виной тому стал смотритель за птицами, не досчитавшийся почтовой чайки, отосланной Тавиром в Макавари два дня тому назад. Порка была не столь болезненной, сколь унизительной. Толпящиеся вокруг матросы и гвардейцы три первых удара посмеивались, с пятого хмуро молчали, с десятого Тавиру стало на всё плевать. Когда его отлили морской водой и погнали работать, люди шептались за спиной, уступали дорогу.

Масляный фонарь в руках пришедшего качнулся в сторону выхода. Феникс встал, не разгибая ноющую спину, едва не наступил на спящих вокруг, хмуро глянул вслед разбудившему. Человек с хлыстом носил через плечо ленту в красно-чёрно-белую полоску, что означала принадлежность к капитанской дюжине. Должности его Тавир не помнил, поэтому звал про себя палачом, да и незнакомое наречие не особо располагало к знакомству, многоязыких здесь было немного.

Зачем же палач, вчера прилюдно выдавший пятнадцать плетей ему и пять Свёкле, не уследившему за «помощником хлыщемордым», пришёл сейчас за уже наказанным юнгой? До второй смены, в которую того поставили, было ещё рановато.

Шевелились на полу и лежанках спящие, ворчали, ворочались, поднимались, чтобы сплюнуть едкое словцо, но, завидев трёхцветную ленту и хлыст, усердно притворялись мёртвыми. Каждый день находилось, кого пороть, потому даже мельком все узнавали палача и старались не заигрывать с судьбой. Тавир не надеялся услышать в свой адрес сочувствия или ободрения, но ощущал пристальные взгляды в спину.

И вновь — ставшая привычной крутая лестница. За ней, со стороны кухни, тянуло горячей едой, сновали на склад с провиантом помощники повара. Тавир шёл, не ощущая голода. Пища не лезла, иногда перепадало вина, разбавленного водой, и то приходилось вливать в себя через силу. Одежда, и без того висящая мешком, за четыре дня на корабле стала ещё свободней.

По длинному узкому проходу палач довёл Феникса до выхода на палубу, обернулся, скорчил брезгливую гримасу и указал на люк под винтовой лестницей, ведущей к птичнику. Проглатывая гласные, приказал:

— Давай туда. Тебе помыться десять минут. Выбери, что почище, и выходи. Я отведу тебя к Нему.

Тавир кивнул, бездумно распахнул крышку люка и пошёл по узким ступеням.

— Фонарь возьми!

Подсвечивая проход, Феникс в два десятка шагов добрался до тесной комнатушки. Справа в углу была деревянная купель, до половины наполненная водой; по поверхности её в такт движению корабля плавал ковшик. Впереди — закрытое окно и ведро на верёвке, чтобы черпать из моря-океана. Слева над низкими полками с одеждами и тряпками висело зеркало в тяжёлой резной оправе, будто кто-то из знатных от широты души поделился с матросами красивой, но отчего-то более не милой, вещью.

Тавир смотрел на себя и не узнавал: кто этот человек с посеревшим лицом, запавшими, тускло-зелёными глазами и будто седыми волосами? Куда делся любопытный, лукавый мальчишка? Как давно он не встречал себя того, которого помнил, и был уверен, что их дороги разошлись навсегда.

Отвернулся, повесил фонарь на крюк в невысоком потолке, скинул одежду. Посмотрел через зеркало на себя сзади. Чего и стоило ожидать от развитого лечения: рассечённая накануне спина затянулась без шрамов. А болело всё от непосильной, отупляющей работы. Перекинул длинные ноги через края купели, держась за бортики, сел, увидел рядом с головой небольшую нишу с кусками мыла. Солёная вода была чистой, будто набранной специально для него. Обхватив колени, Феникс погрузился с головой. Наконец он остался совсем один, покачивался, как в невесомости. Задерживал дыхание, сколько мог… Но всё же не хватило духу, и он, широко раскрыв рот, схватил воздуху.

* * *

Он вышел вовремя — палач едва потянулся к хлысту. С волос мальчика капало на ворот его собственной старой куртки, накинутой поверх рубахи с чужого плеча. Штаны, затянутые найденным ремешком, тоже были не его, но чистые и без дырок. Подаренные в первый вечер сапоги Феникс даже протёр, чего за ним вовек не наблюдалось. Он был чистым снаружи и совершенно пустым изнутри.

По палубе, вдоль высокого борта, под плеск бескрайнего с прозеленью моря и любопытные взгляды встречных Тавир прошёл под конвоем в конец надстроек. Там была лестница, укрытая хоть и вытоптанным в середине, но всё ещё красным, длинноворсовым по краям, ковром. Палач, держа потухший фонарь, открыл перед Фениксом дверь наверху лестницы и, казалось, едва удержался, чтобы не дать пинка — так красноречиво поднялась нога с острым коленом.

Тавир прошмыгнул внутрь. Небольшой коридор в три двери заполнял свет через витраж в скошенном потолке. Палач, обойдя мальчика, остановился у средней с массивными стальными ручками и кольцом по центру, оправил на себе форму и дважды постучал. В ответ раздалось приглушённое, на привычном языке: «Входите».

В кабинете царил стол. Большой и массивный, почти от стены до стены, с аркой фонарей над ним и колоннами бумаг в деревянных и стальных скобах, прикрученных к столешнице. Чернильницы и перья, как солдаты, выстроились в ряд по переднему краю, занимая небольшие углубления в полированном до блеска дереве. Кончики перьев направлены на дверь, как копья стражей. Стены багряно-чёрные, будто из бархата, поглощали свет, выделяя лакированный стол. А за ним, в обрамлении фонарей и бликов от них, сидел мужчина.

Тавир уже видел его тогда, в Макавари, на пирсе. Узнал по шапке, лежащей с краю стола. Точнее, по металлическому подобию короны, что будто половина клетки для певчей птицы опутывала чёрный мех. Именно этот человек отчитывал двух гвардейцев. Он и тогда выглядел довольно внушительным, а уж теперь…

Мужчина поднял руки и снял расшитый золотом капюшон. Будто кровь широкими струями полилась с его головы. Сердце Тавира застучало быстрее, он знал, что бывают люди с такими волосами, но не верил. Чистый багрянец истекал гладкими прядями.

— Поклонись, — прошипел в ухо палач.