А извоз? Всероссийский зимний труд, до последних лет конкурирующий с железными дорогами на тысячеверстных расстояниях. Я знал в Сибири 80‑летнего татарина Кармшакова, который всю жизнь свою каждую зиму делал по нескольку раз концы от Ирбита и Кяхты до Москвы. Он рассказывал, что это такое. Шли безостановочно день и ночь, суток до сорока, привалы только для кормежки лошадей. Лошади на привале ложились и спали так, что по ним ходили, заготовляли корм, они не слышат; как отойдут, сей час в запряжку, люди жили по лошадям, что лошадь выдерживает, то и человек, только что не везет, но зато за ним углядка за возом, выправка на ухабах, уборка и корм лошади. Сорок дней и сорок ночей в пути, не раздеваясь, в морозы, в метели, с короткими стоянками в курницах, где спать ложились на час, на два, вповалку, как их лошади <…>
Да и в Средней России у нас извоз не легкая работа, только что концы короче. Зенинские мужики, от Поповки в 8 верстах, испокон веку занимались извозом леса из калужских засек, с пристаней Оки в Тулу, это всего 60–80 верст, но они оборачивали до трех раз в неделю. Их путь лежал через Поповку. Они всегда проезжали мимо нашего дома большим обозом в тридцать-сорок лошадей с громадными деревами, которые лежали концами на подсанках, всегда с песнями, и казалось, работа обыкновенная, и говорили, что зарабатывают они очень хорошо и живут зажиточно. “Ну как, – спрашиваю приятеля Михалева, – нынче извоз, здорово выручились?” “Да, здорово, – говорит, показывая свои руки, пальцы у него, как толстые палки, – вот оттащишь раз-другой завертки в руках, так узнаешь, как здорово” <…> (Завертки – толстые веревки, которыми оглобли привязываются к передним копыльям саней; намокая, а затем замерзая, часто лопаются на раскатах и ухабах. – Л.Б.)
И домашняя жизнь у печки, у двора такая же, с теми же чертами. Бабы ночи сидят за прядевом и холстами, вздувают огонь в печи до свету, к скотине выходят по несколько раз за ночь, спят только ребятишки, а хозяева, что называется, спят – не спят, ночь коротают <…> А которые в промыслы ходят, так у тех за правило ночь только со вторых петухов до света. Ночные часы нагоняют потраченное время на проходку от места до нового места работы. Валяльщики валенок валяют, на катеринке шерсть бьют всю ночь напролет, чтобы волна готова была к утру, к затопу печки, а сапог вываливается днем, чтобы готов был к вечеру в печку, когда начисто выгребут ее. На лесных промыслах у санников, обечайников, кадушечников всегдашнее положение – до петухов, либо зимнюю ночь на летнюю поворачивать, либо с вечера до света при кострах работают. Кустари, что дома работают, на сторону не ходят, у них легче, но и они тоже захватывают ночи…»
Таково-то полеживал русский мужичок на печи…
Но вот, как гром среди ясного неба, в противность воспоминаниям князя Львова, прозвучали слова современного историка, и хорошего, известного историка Б. Н. Миронова о 135–140 «полных 10‑часовых рабочих днях» русского крестьянина до отмены крепостного права, 125 в 1872 году и 105 (!) – в 1902 году. Какие 10 часов? Окститесь, милостивый государь! Что такое 10 часов хотя бы в сенокос? Это в 8 начали работу, а в 6 пошабашили? А потом в шалаше спать? Мне в детстве и отрочестве довелось работать в сенокос: в нашей Кировской области после войны в городских магазинах, кроме черного хлеба (по 1 кг в руки) да черной икры ничего не было, а в селе нам и черный хлебушек продавали по спискам – 450 граммов на иждивенца и 550 на работника, – так что без коровки, да без свинки, да без курочек и огородика оставалось за ненадобностью класть зубы на полку. Сначала, по малости лет, собирал хворост для костра, ходил на родник по воду, набирал ягод взрослым на обед да на ужин, а там стал сено ворошить, грести да к стогу подносить, в стогу утаптывать, а там и в косу поставили. Нет, не 10 часов работы. В косы вставали по росе, когда последние звезды истаивали, а если часов в 6 утра – так уже и припозднились. И заканчивали косить, когда уже видно было плохо, при первых звездах, а в Петровки ой как не скоро темнеет. Ну, конечно, в обед, в самую жару прихватывали часик-полтора на сон, по русскому обычаю. Но все равно чистого рабочего времени – не 10 часов. А 14–16 не угодно ли? 10 часов! Экая благостыня! Только вот отчего же период интенсивных сельскохозяйственных работ в России страдой называли, а крестьянина – страдником? Не от того ли, что он буквально страдал в поле?
Миронов утверждает, что-де в прочие дни все были праздники да воскресенья, а работать в эти дни такой страшный грех, такой страшный!.. Да лодырю всегда грех работать. Мне отец рассказывал, что у них в белорусской деревне позднюю Пасху (!), когда шли пахотные работы, праздновали один день, много – два, а рачительные мужики, разговевшись и отдохнув, уже после обеда за сошные рогали брались: Бог праведные труды простит. А впрочем, что попусту спорить. Ниже читатель сам увидит, сколько рабочих (ремесленных, а не сельскохозяйственных!) дней в году было и сколько рабочих часов на этот день приходилось.
О том, что теплая печка на протяжении всей зимы могла только грезиться русскому крестьянину в долгом пути с обозами или на лесосеках, майданах для выжига угля, возле смолокуренных печей, красноречиво говорят цифры. По 40 губерниям Европейской России на период рубежа XIX – ХХ веков насчитывалось ни много ни мало – 2 025 000 сельских промышленников – кустарей и ремесленников! И это не считая тех, кто занимался другими работами, не квалифицированными кустарными, а грубыми, вроде грузового и легкового извоза, землекопных и строительных работ, валки и вывозки леса и сплава плотов, погрузки и разгрузки барж и вагонов и т. п. И не считая тех профессионалов, кто занимался не кустарными промыслами, а разносной торговлей (знаменитые коробейники, или офени), лечением скота (бродячие коновалы) или обслуживанием в трактирах и других торговых заведениях (половые и официанты). Два миллиона только квалифицированных крестьян-ремесленников, то есть тех, для кого такая работа была постоянной, а большей частью и наследственной. И это не городские промышленные рабочие-крестьяне, которые летом пахали, сеяли, косили. Два миллиона тех крестьян, кто занимался несельскохозяйственными работами непосредственно у себя дома или поблизости от него, в своей волости. Тем или иным заработком занимался почти каждый крестьянин. В Вологодской губернии, в Пестовском сельском обществе государственных крестьян Трегубовской волости Сольвычегодского уезда в 1849 году имелась 1881 наличная душа мужского пола; работников из них было 886. Обработкой льна здесь занималось 240 человек, выделкой деревянной посуды – 127, извозом – 58, сплавом – 50, мельников было девять, кузнецов – девять, сбором ивовой коры занимались семь человек, работами в Петербурге – семь, портняжили – 22, рубили лес – 19, вязали плоты – 17, мочальным промыслом занимались 13, скорняжеством – 13, обывательской гоньбой (перевозкой почты и пассажиров) – 12, кожемяк было 11, маслоделов – 11, пилили лес – 10, перевозкой почты занималось 10 человек, служили у купцов по торговым делам – семь, чеботарей было шесть, делали сита и решета шестеро, коновал был один, красил ткани один, шерстобитов было пять, конопатка судов занимала пять человек, торговали вразнос четверо, на сплаве соляных судов работало четверо, рыболовством занимались четверо, валяльным промыслом трое, скупкой тряпья трое, подряды на перевозки брали двое, мясо солили двое, кирпичников было два, выжигали поташ двое, постройкой саней занимались двое, кучеров было два, другими работами занимались 13, итого – 725 человек. Только одним хлебопашеством занималось 85 человек, а 14 человек занимались только разными работами, не обращаясь к земледелию.
А сколько еще было таких, кто уходил на заработки далеко от дома. Отходничество, наиболее развитое в нечерноземной зоне, особенно в т. н. центрально-промышленном районе, резко возросло к концу XVIII века. Помещики получили вкус к покупным европейским товарам, к роскоши, отказываясь от дедовских традиций натурального хозяйства. В результате стали быстро расти крестьянские оброки, а где же было взять крестьянину с его натуральным хозяйством денег, как не заработать на стороне? Количество отходников известно более или менее точно: они ведь должны были брать паспорта на право отлучки за пределы волости. В конце XVIII века только в Московской губернии выдавалось ежегодно около 50 тысяч паспортов, а в Ярославской – 74 тысячи – около трети взрослого населения. В 1828 году отход государственных и помещичьих крестьян по 54 губерниям России составил 575 тысяч. В 1843–1844 годах по России выплачивалось крестьянами за паспорта и билеты на право отхода 1 110 870 рублей, а в 1854–1856 годах – уже 1 665 559 рублей. Только в Вологодской губернии в 1843–1844 годах за паспорта выплачивалось 15 589 рублей, а в 1854–1856 годах – 17 737 рублей, что составляло около 1,5 % от общероссийских сборов. В это время в огромном вологодском селе Шуйском «…в летнюю пору трудно встретить мужчину: с началом весны весь мужской пол, за исключением стариков и не могущих почему-либо трудиться, отправляется на работу в Петербург и в приволжские местности, откуда возвращаются глубокой осенью». В 1844 году было выдано паспортов по губернии трехгодовых семь, двухгодовых 102, одногодовых 3517, полугодовых 2336, а всего 5962; в 1845 году было выдано трехгодовых паспортов 8, двухгодовых 108, одногодовых 3604, полугодовых 2715, а всего 6435. Кроме того, в 1845 году было выдано билетов на право отлучки до полугода 18 528. Это данные только по государственным крестьянам, которых тогда в губернии было полмиллиона душ обоего пола. В итоге в 1845 году в губернии уходил по паспортам 1 % государственных крестьян, а по краткосрочным билетам еще 4,1 %.
