Итак, центральные документы, которые вводились в оборот в позднем средневековье для засвидетельствования материальных и неимущественных претензий и которые сегодня оказываются фальшивыми, должны, тем не менее, происходить, из поздней античности и раннего средневековья. Это значит, что любезные, бескорыстные, но дальновидные монахи примерно за 500 лет до востребования документов должны были предвосхитить необходимость в них. Эта теорема, естественно, очень долго не продержится. Но эксперимент, который был поставлен, чтобы вообще полностью сконструировать до такой степени неправдоподобную идею, закрепляет тот факт, сколь серьезные сомнения испытывает из-за узости взгляда отчаявшееся немецкое исследование средневековья по традиционным моделям и догмам. Ведь просто очевидно, что модели будут изменяться только в рамках новых парадигм. Следовательно, возможно, что научные революции осуществятся не столь просто, как это описано Томасом Куном[6]^[6].

Итак, в то время как, немецкое исследование средневековья, с одной стороны, всегда представляет больше доказательств, которые делают отчетливым необходимость новой модели, с другой стороны категорически отказывается, чтобы это дело развить. Что касается англосаксов, то те ведут себя более мужественно. Сюзан Рейнольдс представила недавно максимально интересную работу о легитимной сердцевине феодализма, ленной сущности: «Fiefs and Vassals» («Феодальное поместье и вассалы»), Oxford, 1994. Она пришла к заключению, что концепция ленной сущности (феода) находит распространение, самое раннее, с середины XII столетия. «Зеркало Саксонии», возможно, еще в XIII столетии использует понятие «beneficium» (от латинского beneficio—дар) вместо «feodum»; следовательно, раньше был «подарок» вместо «лена (Lehen)». Таким образом, правильно оперировать будут оперировать концепцией «сущности лена», во всяком случае, с ее точки зрения, только академически образованными юристами. Которых, однако, по ее мнению, в Европе вообще нет до XIV столетия. Рейнольдс приводит все аргументы очень осторожно, и она также отказывается, к сожалению, делать далеко идущие выводы из результатов. Однако после работы над литературой нам покажется очевидным, что идея сущности лена является новой идеей, учрежденной феодальным государством только в позднее средневековье. Следовательно, результаты Сюзан Рейнольдс могли бы интерпретироваться таким образом, что феодальные зависимости, которые формировались с раннего средневековья с неприкрытой силой, но без легитимирующей концепции, могли быть сведены к юридической концепции только в позднее средневековье.

Еще много вопросов раскрывает история средневекового права, и исследования в этом направлении должны быть усилены. Для немногих историков оказывается ясным то, что рядом должны стоять фактически четыре различные правовые традиции:

1. Так называемое Римское право.

Собственно восточноримским является византийское право. Оно должно уходить корнями к единственной полной рукописи кодекса Юстиниана[7]^[7], которая якобы случайно была найдена при захвате Амальфиса и должна была перевезена в копии во 2-й половине XI столетия в Болонью.

2. Каноническое право.

Хотя, по сути, такое право является духовным, оно имело значительные мировые претензии. Оно должно было, согласно пониманию нескольких авторов, иметь силу якобы с второй половины XII столетия, но только в XVI столетии действительно полностью приобрело силу.

3. Зеркальное право, (Das Spiegel-Recht)

«Зеркала» Саксонии, Швабии, авторами которого считаются в средневековье императоры Карл и Фридрих. «Зеркало Саксонии» было написано в XIII столетии и было принято во всей Германии. Что говорит в пользу того, что оказывается, что в таком случае римское каноническое право к этому времени не было принято.

4. Кулачное право (Faustrecht)

Благородные господа регулировали правовые споры между собой до XV столетия с помощью неусложненного способа: кулачного права, которое было принято как Fehderecht (право самообороны и самосуда) и только в 1475 было запрещено императором Максимилианом[8]^[8].

Экономическая теория должна позволять спрашивать себя, какая из этих юридических форм сопровождала рост рынков и наплыв технологических инноваций в средневековье. И она должна объяснить факт, что, кроме кулачного права, никакая из правовых традиций среднего средневековья не окидывает взглядом историю, которая достигает раннего средневековья. Итак, мы сталкиваемся с затруднительным положением: собственно, интересный период взлета раннесредневековой промышленной революции полностью остается темным. (Или, на политическом жаргоне 90-х: Кто давал «Подключенное финансирование» («подключение финансирования») запада)?

Наша рабочая гипотеза исходит из того, прежние экономические теории допускали одну ошибку, продолжая аргументацию относительно некритическим путем, который развили историки раннего нового времени и который тогда фиксировался прежде всего немецким историзмом конца XIX столетия. При этом, очевидно, условия позднего средневековья полностью переносились на темное раннее средневековье. Там, где не было никаких источников, создавался фиктивный миф. Начинали говорить о (фиктивном) институте «германской привычки к повиновению», о «германском долге верности», о «внутренней свободе» слуг и о «гениальном величии» некоторых благородных королей, которые якобы великодушно распределили земли между своими дворянами. Социо-экономический аспект еще сегодня полностью прикрывается этим мифом «германской топонимики».

Если у Запада и у Центральной Европы к началу раннего средневековья была «широко распространена незаселенность, вновь отвоеванная естественной дикостью», (D. Otlen, S. 17), то кто тогда обрабатывал землю, которую короли так обширно распределяли? Откуда они имели новые технологии и инвентарь, необходимые для возделывания? Хотя учебники по истории технологии достигают только до XIII века, но все же бесспорен тот факт, что технологии импортировались из востока. Кто привез аграрные технологии в Европу, и как должна была из поздне-варварского, ранне-феодального германского способа преемственности возникнуть прогрессирующая буржуазия? Наше понимание ставит здесь экономическую теорию перед «сменой парадигм», которую она наверняка уже давно бы совершила, если бы вообще парадигма была дана из раннего средневековья. Но история экономики имеет так мало информации и сведений из этого времени, что она должна покидать предложенную немецким историзмом модель. Наши признания должны здесь осуществляться путем смены парадигм без парадигм; следовательно, экономическая теория должна предшествовать истории экономики тем, что она ставит правильные вопросы и уже содержит правильную концепцию среды развития.

Мы тогда могли бы раннесредневековую индустриализацию для понимания экспериментальным путем исследовать по-новому таким образом, что мы сначала исследовали бы общественные формы организации и концепции наглядного мира, которые необходимы были для современного способа экономики и гражданского общества. Мифическо-фиктивная модель немецкого историзма должна отстраняться путем социоэкономической постановки вопроса.

***

Если проникнуться желанием серьезно рассмотреть претензии, оправданные культурно-критической экономической теорией по мере их накопления в экономической литературе начиная, самое позднее, с Теренс Хатчинсон[9]^[9], то тогда невозможно было бы историю мысли снова повернуть к предыдущему основанию (Vordergrund). История мысли (духовная история) как история способа мышления (менталитета), как она признавалась прежде всего французскими историками, означает для интересующего нас бедного на источники времени поздней античности и раннего средневековья прежде всего проверку истории религии, так как общественное мышление этого времени является фактически (по-видимому) именно религиозным мышлением.