Ветер стих к вечеру, дождь наконец пошел, как и положено, сверху вниз, но лил и лил дальше, только к утру превратившись в снег.

— В двух местах Кремника от молний загорелось, — докладывал утром городовой боярин, подбористый мужик лет тридцати пяти, — и на посаде в четырех.

— Пожары?

— Бог миловал, столь воды с небес лилось, что затухло само, — он перекрестился и продолжил: — Також в государевом саду на Балчуге…

— Погоди с Балчугом, — остановил я его. — Что на Пушечном?

— Сказывают, без потерь, сами управились.

— Спас-Андроник?

— У сколии крышу в трех местах попортило, — тут же доложил боярин, — отче Феофан велел старшим отрокам помогать в починке, а младшим дал день на молитву.

Ага, то есть занятия все-таки отменили…

— Загородный двор?

— За помощью не присылали, боле пока не ведаю, к полудню вызнаю точно.

Я махнул рукой — не страшно.

— По городу людей пустил, где помощь нужна смотреть, да коли прибило кого, прибрать. Мостовую в Кремнике в трех местах поправляют, на Торгу лавки чинят.

— Из Воробьево, с мельниц известия есть?

— Сей час пошлю проверить, — встрепенулся боярин.

— Сиди, сам съезжу, все равно собирался.

Отпустил его, а себе сделал заметочку: не забыть наградить. Толковый, обстановку знает, распорядителен по делу, не тушуется.

Пока шел к детям, слышал бубнеж из разных углов — сколько окон выбито, сколько крыш повредило, где протекло… У выхода на одно из крылец во двор возились мужики с топорами, крякая и глухо ругаясь. Снаружи им отвечали тем же. Завидев меня, поклонились и объяснили:

— Залило, косяк разбух, дверь заело…

Я успокаивающе махнул рукой — работайте, а когда завернул за угол, сзади гулко бумкнуло, загомонили и меня догнал холодный сквознячок с улицы. Справились, значит.

— Эй, отроки, готовы ехать?

— В сколию? — радостно подскочил Ванька.

Вот старшему лишь бы саблей помахать, а младшему в сколии как медом намазано. Впрочем, он и сабелькой неплохо крутит, а Юрка от учебы не отлынивает.

— Нет, нынче в сколии крышу починяют. В Воробьево поедем.

Они тут же подорвались седлать своих коняшек — невысоких монголок, как раз им по росту. А мне подвели Сокола, такого же вороного, как некогда Скала…

Года два как я отправил своего состарившегося жеребца к Ваське Образцу, доживать. И вот совсем недавно мне сообщили, что Скала, с которым я был неразлучен почти двадцать лет, околел.

Весь тот день я ходил, как в воду опущенный — конь ведь это не машина, это живое существо, с которым ты должен составлять одно целое. Даже не собака, с собакой все-таки в бой не ходят, а вот от коня жизнь всадника зависит напрямую.

Чувствовал себя предателем — вот что стоило оставить его здесь, в княжеских конюшнях, чтобы время от времени заходить и может даже выводить его самому? Но потом вздыхал — на вольном выпасе старичку лучше, конюшен он в своей жизни видел и так немало. А там луга, река, отборный ячмень, чистая вода… Васька мне слал отчеты — разумеется, о конном заводце, но попутно и про Скалу писал.

С новым жеребцом мы поладили довольно быстро — конник я теперь опытный, а его выездили еще трехлеткой. Так что морковка или яблочко, ржаной сухарь с солью, частые поездки и вот мы уже вполне кентавр.

Сразу за Боровицкими воротами, за мельницами, в Занеглименье шла муравьиная суета: убирали снесенное и поломанное ураганом, пяток горожан с хеканьем ставили на место забор, дальше катили бревна и везли доски, не иначе с яузской лесопилки. Веселый мужик, ловко коловший усечки, тонкую дранку, распевал ремизовы частушки, потешая работавших рядом.

При нашем приближении вскочил, отряхнулся, поклонился в пояс, а когда я показал всем, чтобы не прерывались, снова вернулся к своему занятию.

Сетуньский перелаз остался цел — намороженную переправу ветер не разбил, и мы по уложенным в несколько слоев жердинам, схваченным льдом, перебрались на другой берег, а оттуда поднялись на Воробьеву горку.

Мда.

Тут все разнесло вдребезги пополам, куда круче, чем в городе. Неудивительно — место высокое, всем ветрам открытое. Такая вот плата за чистый воздух и за то, что моровые поветрия обходят Воробьево село стороной. Даже здоровенный дуб, которому бог весть сколько лет, выворотило из земли и он лежал на боку, вздымая вверх корни с комьями мерзлой земли.

Навстречу нам кинулся тиун, ломая шапку:

— Княже! Мельницы…

— Про мельницы потом, люди целы?

Он на секунду осекся, задумался, а потом радостно доложил:

— Все целы, только Оньшу по голове бревном приложило!

— И чему тут радоваться?

— Да у него голова крепкая, бревно пополам сломалось!

Сзади гыгыкнули княжичи, пришлось показать им за спиной кулак.

— Оньша этот ходит? Не блююет?

— Да что ему сдеется! Поначалу проблевался, так теперь вон, бревна шкурит!

— Дай ему денек отлежаться.

Мельницы лишились крыш и всех лопастей, две попросту скинуло с ряжей, третью перекосило. Одна из упавших рассыпалась сама, вторую раскатывали на бревна и ставили на них значки-зарубки, чтобы потом собрать по месту.

— Терем как?

— Терем погорел малость…

— Молния?

— По оплошности, как буря началась, свечку выронили…

— Кто?

— Дык… я и выронил… — повинился тиун.

Я оглядел разор, прикинул объем работ и количество рук:

— Если в неделю поправишь мельницы, амбары, терем да бертьяницы, наказывать не буду.

Развернулись и поехали обратно, мимо уполовиненного бурей сада, мимо побитой сосновой рощицы, мимо всякого барахла, разметанного ветром и стащенного посельскими в кучу, чтобы разобрать позже…

— Тятя, а отчего гром всегда после молнии? — прорезался в Иване почемучка.

— Оттого, что молния… — начал было я и задумался.

С чего начать теорию электричества? Надо что-нибудь простое, привычное…

— Вот к тебе ночью на постель кошка пришла, ты ее гладишь, гладишь, гладишь…

— Ага, до искр!

— Точно, а когда искрит, треск есть?

Ванька и Юрка задумались, а потом одновременно кивнули.

— Так вот молнии суть такие же искры, только огромные.

Сыновья раззявили рты — как это? А как же Илья-пророк в колеснице? Пришлось пообещать им мастер-класс с разного рода фокусами из курса элементарной физики.

Пока мы возвращались сквозь город, наполненный деловой суетой плотников, запахом свежей стружки с бревен, криками возчиков и древоделей, ломал голову, что им показать. Вспомнил про шерсть и стеклянную палочку, мех и застывшую смолу, китайский воздушный шарик из тонкой бумаги.

Много каких опытов пришло в голову, только большинство вида «возьмите батарейку…», а тут не то, что батареек, тут нет ни пластиковых бутылок, ни пакетов, даже аптеки, чтобы купить марганцовки, нет, не говоря уж об алюминиевой или магниевой стружке. Пришлось напрягаться и выбирать физические фокусы, осуществимые в XV веке… Хорошо на глаза попалось творение Вацлава Рогача, развернувшего в Гусской волости целый стекольный комбинат — достакан! Нормальный такой прозрачный стакан, только покамест не граненый, но он и в таком виде уходил у купцов влет. Не знаю, чего уж там Вацлав наэкспериментировал, вроде бы известняк толченый в шихту добавлял, но стаканы у него получились прочные, при падении на деревянный пол не кололись. Толстые, не без этого — тонкое стекло тоже наловчились делать, да вот с перевозкой его целая проблема, как в стружку и солому не пакуй, все равно часть бьется.

Вот со стаканом я показал сыновьям, как достать из миски с водой копейку, не замочив рук, и что будет, если накрыть стакан с водой листом бумаги и перевернуть. Или как оборачивается в другую сторону нарисованная стрелка, если на нее смотреть через налитую в стакан воду. Впечатление произвело колоссальное, пришлось даже повторять шоу в рындецкой школе, а потом и для преподавательского состава.

Трюки-то простые — например, воткнуть в пробку две вилки и гвоздь и поставить качаться на край стакана. Кассиодор, например, сразу въехал, что у этой конструкции центр тяжести (кентро варититас, как он выразился) находится как раз там, где гвоздь опирается на ободок. Он же глубокомысленно объяснил и другой фокус — когда на сложенный в гармошку лист бумаги можно поставить груз. Ну, вроде как получаются балки несущие — это давно известно, что если поставить доску на ребро, то она выдержит гораздо больше, чем лежа плашмя.