– Рульф!

Селина была ужасно разочарована.

– Вот, посмотрите.

Он порылся в пыльном ящике в углу и, внезапно смутившись, положил перед ней обрывок грубой оберточной бумаги, на котором нарисовал в общих чертах, но очень похоже множество крупных лошадей, телеги, доверху наполненные овощами, людей в комбинезонах и вельветовых штанах, горящие газовые фонари. Рисунок был сделан обломком карандаша в точности так, как Рульф увидел эту картину. Его поразительный набросок напоминал современные работы последователей импрессионистской школы. Селина была очарована.

Многие ноябрьские вечера проходили так. Жизнь семьи сосредотачивалась на кухне, заполненной голубым табачным дымом и запахами готовящейся еды. Иногда – правда, редко – печь разжигали в гостиной. Селине часто приходилось проверять школьные тетрадки – целые растрепанные пачки с упражнениями по арифметике, грамматике и правописанию. Но еще чаще ей хотелось почитать, позаниматься рукоделием. Однако в ее спальне было слишком холодно. Мужчины обычно сидели на кухне или ходили во двор и обратно. Гертье и Йозина возились и играли друг с дружкой. Мартье сновала по кухне, как замученное животное, тяжело ступая, но, как ни странно, везде успевая. На полу вечно скрипел песок вперемешку с глиной от мужских сапог.

Однажды в начале декабря Селина отправилась в город. Идея поездки возникла как протест против окружающей ее жизни и поднявшейся волны ностальгии по чикагской грязи и шуму городской толпы. Утром в субботу Клас отвез ее на железнодорожную станцию в пяти милях от дома. Она собиралась остаться в Чикаго до воскресенья. За десять дней до поездки Селина написала Джули письмо, однако ответа не получила. Оказавшись в городе, она первым делом отправилась в дом Хемпелей. Миссис Хемпель встретила ее в холле и, поджав губы, сообщила, что Джули нет в городе. Она гостит у своей подруги мисс Арнольд в Канзасе. Обедать Селину не пригласили. Не предложили даже присесть. Когда она выходила из дома, ее большие прекрасные глаза, казалось, стали больше и глубже, а линия подбородка жестче, но слезы так и не пролились. Селина сразу же возненавидела Чикаго, который не хотел ее знать, чьи толпы проносились мимо и толкали ее в бок без извинений. Ей, успевшей привыкнуть к тишине прерии, трудно стало воспринимать звон, крики, свист и рев этого города.

«Мне все равно, – сказала она себе и действительно так подумала. – Мне все равно! Но погодите! В один прекрасный день я стану… ужасно важной. И люди будут говорить: “Вы знаете эту удивительную Селину Пик? Про нее говорят, что она когда-то была деревенской учительницей, спала в ледяной комнате и три раза в день ела свинину…” Да! Вот что я сделаю. Устрою себе обед и закажу все самое вкусное. Наверное, надо пойти в «Палмер-Хаус», где мы с папой… нет, я не выдержу. Пойду в ресторан при гостинице «Аудиториум» и закажу мороженое, куриный бульон в серебряной чашке, профитроли, всякие овощи и ребрышки ягненка. И обязательно, чтобы конец косточки был завернут в бумажку. А еще байховый чай».

Так она и сделала. Потрясенные официанты суетились у ее столика, желая посмотреть, как девушка все это съест. Примерно такие же официанты в свое время собрались посмотреть на Дэвида Копперфилда, который с невинным видом умял огромный ужин, заказанный в гостинице по дороге в Лондон.

Селина съела мороженое и выпила байховый чай (главным образом потому, что ей понравилось слово «байховый», оно навевало мысли о хризантемах, цветущей вишне, специях, веерах и девушках с узкими глазами). Она проглотила хрустящий салат с жадностью канарейки, клюющей листик салата-латука. Кокетливо обглодала ребрышки. Вспомнила о щедрых чаевых, которые всегда оставлял отец, и положила на стол такую же сумму, что на время заглушило ненависть официантов к женщинам, обедающим в одиночестве. Но Селина не могла сказать, что обед удался. Подумав об ужине, она совсем пала духом. С часу до трех она покупала подарки всем на ферме. Небольшие, чтобы их можно было унести в руках. В том числе бананы для Гертье и Йозины, у которых, как и у всех фермерских детей, эти мучнистые фрукты всегда вызывали восхищение. Она села на поезд в четыре тридцать пять, а затем не без труда прошла пешком пять миль от станции до фермы. Домой она явилась полузамерзшая и усталая, руки болели, пальцы на ногах щипало от мороза, но ее бурно приветствовали писк, хмыканье, лай и гортанные восклицания всех домочадцев. Селина искренне удивилась тому, с какой радостью она вернулась к кухонной печке, запаху жареной свинины и к своей комнате с ореховой кроватью и книжной полкой. Даже в мрачном барабане ей почудилось что-то доброе и родное.

Местным кавалерам Селина не казалась привлекательной: слишком она была маленькая, бледная и хрупкая на их здоровый и грубый вкус. Конечно, ее приезд стал событием для живущих обособленно фермеров. Она очень удивилась бы, если бы узнала, с каким жадным любопытством жители Верхней Прерии по крупицам собирают о ней новости – о ее внешности, манерах, одежде. Высокомерная ли она? Любит ли щеголять нарядами? Селина не замечала, как колышутся занавески за блестящими окнами гостиных фермерских домов, когда она проходит мимо по дороге в школу. Без очевидных возможностей передачи новостей сведения о Селине распространялись от фермы к ферме, как пламя лесного пожара перескакивает с одной рощицы на другую. Она была бы потрясена, если бы узнала, что каким-то невероятным образом жителям Верхней Прерии стало известно о ней все: от цвета ленточек на чистеньких белых лифах, которые она надевала поверх корсета, до количества книг на полке в ее комнате. Она говорит, что капуста красивая. Читает вслух книжки этому придурковатому Рульфу Полу. Перешивает для Мартье платье по фасону своего модного коричневого шерстяного, которое (что весьма глупо) носит в школе. Случалось, Селина встречала на дороге упряжки и здоровалась с возчиками. Бывало, ей даже отвечали – не сразу и как будто удивленно. А иногда просто смотрели на нее с изумлением. Она почти никогда не видела местных женщин, вечно занятых работой на кухне.

В пятое воскресенье пребывания в Верхней Прерии она отправилась на утреннюю службу в Голландскую реформаторскую церковь. Мартье редко могла себе позволить так беспечно тратить время. Но в то утро Клас запряг большую телегу с двумя скамьями и взял с собой всю семью – Мартье, Селину, Рульфа и косичек. Мартье сменила свое кухонное ситцевое платье на самое лучшее – черное, а в придачу к нему надела похоронную шляпу, которая выглядела особенно печально из-за свисающего тощего и потрепанного пера в нелепом обрамлении линялой тряпичной розы. Селине такой наряд показался несколько странным, как и нескладное выходное облачение Класа. Рульф было воспротивился поездке, но получил за это взбучку и всю службу просидел неподвижно, глядя на красные и желтые стекла. Позже он признался Селине, что втайне от всех с удовольствием наблюдал, как солнечный свет падает сквозь грубые рамы с желтыми стеклами, придавая несчастным прихожанам желтушный вид.

Появление Селины произвело сильное впечатление на собравшихся, хотя сама она об этом даже не подозревала. Паства входила в церковь по двое или по трое, и Селина подумала, что эта картина поразительно похожа на гравюру из старой книги, которая как-то раз попалась ей в руки. Воскресная одежда мужчин, их брюки и пиджаки, отличалась угловатой топорностью; казалось, что все мужские фигуры вырезаны из деревянной колоды. Как ни странно, женщины в шалях и порыжелых черных шляпах производили точно такое же впечатление. Впрочем, незамужние девушки были полные, краснощекие и весьма миловидные, с высокими округлыми скулами, на которых играл румянец, оживлявший лицо. Лбы у них были выпуклые, но о большом уме не говорили.

Но вот в это скучное собрание с некоторым опозданием, неторопливо, шурша городским модным пальто, вошла высокая женщина в шляпе, совсем не похожей на древние уборы жителей Верхней Прерии. Когда дама шествовала по проходу, Селина подумала, что в ней есть сходство с фрегатом, идущим под всеми парусами. Роскошная женщина с нежной светлой кожей и полными алыми губами. Высокая, крепкая грудь и широкие бедра, мерно покачивающиеся в такт шагам. Высокомерно прикрытые толстые веки. Руки, когда она стала листать страницы молитвенника, поражали гладкостью и белизной. При появлении этой дамы по церкви пробежал шорох, и головы прихожан повернулись в ее сторону. Несмотря на корсет, оборки и кринолин, вам на память, как ни странно, пришли бы стоящие в ленивых позах чуждые условностям белотелые дамы, которых художники шестнадцатого века всегда изображали обнаженными, с аккуратно подстриженными ногтями на ногах.