– Это вы к чему? – удивился Турецкий.

– Я вот думаю иногда, как у нас людей судят. Как в спорте. По последней черте. Разве ж это правильно? Нет, убийство там, особо тяжкие – это все понятно. А когда ерунда какая-нибудь целую жизнь достойную перевешивает, это разве верно? Человек остается с клеймом…

Турецкий засмеялся:

– И с такими идеями вы следователем работаете?! Как говорил товарищ Черчилль, другой демократии у нашего государства для вас нет.

– Он не так говорил.

– Да знаю я. Ладно, это лирика, которую я с вами с удовольствием обсужу как-нибудь за бутылкой, когда все мерзавцы… Ах да, вы ж, наверно, и не пьете, ко всему прочему! Не пьете ведь, Смагин?

– Не пью.

– И молодец. Продолжайте. Теперь говорите, что сделал Колыванов, когда уперся в спальне в закрытую дверь? Вызвал слесаря?

Смагин, улыбаясь, замотал головой:

– Никого он не вызвал! Он сам слесарь. Сперва он стучал и звал Белова – безрезультатно, сами понимаете. Тогда он вышел на балкон и попросил Майзеля, который оставался в его квартире, передать ему инструменты. Через несколько минут он вскрыл замок, вышел из спальни и вошел в кабинет. Дальше вы знаете, наверно.

– Я пока ничего не знаю, – проскрипел Турецкий. – Рассказывайте, Олег Николаевич, рассказывайте.

– Колыванов вызвал милицию. Приехал наряд. «Скорая». Засвидетельствовали смерть. Вызвали понятых. Составили протокол. Тело отвезли в морг. Все.

– А кто распоряжался этими процедурами?

– Через два часа я приехал. Они же в Москву позвонили. К Майзелю добавился профессор Колдин, тоже их сотрудник. Ну этот сразу стал кричать, что это дело государственной важности, и все такое… Но, честно говоря, мне там уже делать особо нечего было – за это время местный опер, старший лейтенант Ананко, все успел. Я, правда, распорядился обыск в квартире провести. А потом стал снимать показания по горячим следам… Александр Борисович, вам, может быть, нужны координаты Ананко?

Турецкий кивнул.

Смагин вытащил из записной книжки заранее приготовленный клочок бумаги с телефонами Ананко, Ко-лыванова, доктора из «скорой» и понятых.

Ай да молодец, подумал Турецкий. На ходу подметки рвет. Что бы еще такое спросить, раз уж пошла такая пьянка…

– Олег Николаевич, а как вы можете объяснить тот факт, что пулю не нашли?

Смагин удивился:

– Александр Борисович, это же ясно как день. Теперь уже удивился Турецкий: они с Гордеевым,

два матерых юриста, даже успели поругаться из-за этой невидимой пули, а этому молокососу все, видите ли, ясно!

Глядя на удивленную физиономию Турецкого, Смагин заулыбался.

– Там же мусорные контейнеры рядом. Ну и… – Он развел руками.

– Что, прямо под окном? Смагин, так не бывает. – Турецкий тут же пожалел, что это сказал. Во-первых, в нашей удивительной стране бывает все, а во-вторых, Смагин-то, в отличие от Турецкого и Гордеева, был на месте преступления. – Извините, Олег Николаевич, рассказывайте.

– Вы как раз правы, так не бывает. Контейнеры под окном стоять не могут. Санитарные нормы же… Но накануне во дворе стали делать детскую площадку. Расчистили место, песок завезли, всякую арматуру, турники там, качели устанавливать начали. И вот рабочие мусорные баки отодвинул и к стене дома – они, эти баки, уже не вписывались. Вечером жильцы пришли с работы, дети из школы, из детского сада, и скандал начался. Но рабочие уже ушли.

– И жильцы сами баки отодвигать не стали?

– Видимо, нет. Это мне понятые между делом рассказывали, когда я показания снимал. В общем, на следующий день баки все еще стояли в пяти метрах от стены дома, не дальше. Так что пуля…

– Что, попала прямо в бак? – спросил Турецкий невинным голосом.

– Необязательно. Могла рядом упасть. Но за время, которое прошло с момента смерти, приезжал мусорный эвакуатор и пересыпал содержимое баков. А после него дворник убирал.

– И вы, конечно, пулю искать не стали?

– Как же ее искать? – удивился Смагин.

– На мусорной свалке, дорогой мой, – сварливо сказал Турецкий. – Узнать, куда отвозили мусор, и искать, искать…

Смагин расстроился. Выдавил еле слышно:

– Это моя оплошность?

– К сожалению, ваша. Ладно. И не такое бывало. Однажды на моих глазах доктор у самоубийцы смерть констатировал. А тот открыл глаза и попросил опохмелиться.

– Вот это да! – расхохотался Смагин.

– Ничего, служба у вас впереди длинная, еще насмотритесь, – пообещал Турецкий и добавил про себя: к сожалению…

Смагин между тем тряхнул головой и сказал довольно решительно:

– Александр Борисович, очень жаль, что я этого не сделал. Но ведь самоубийство же. Пистолет рядом валяется. Отпечатки пальцев на нем – Белова. Плюс – предсмертная записка.

– Чуть не забыл! – спохватился Турецкий. – А как насчет этой записки? Вы в ней поковырялись?

Оказалось, почерковедческую экспертизу Смагин не проводил, потому что предъявил предсмертную записку Белова трем его сотрудникам (Майзелю, Кол-дину и какому-то Ляпину), и все опознали почерк шефа.

– Значит, вы уверены, что это самоубийство?

– Конечно. Я прокурору Григорьеву так и написал. Он изучил материалы и согласился. Дело закрыл. – И добавил с легкой тревогой: – По-моему, он опытный специалист…

То, что Смагин нервничал, было немудрено. Он, молодой следователь областной прокуратуры, то есть, в сущности, московской, собрал весь материал и предположительно классифицировал происшествие как самоубийство. Прокурор такое мнение подтвердил и дело закрыл. Точка. Но Колдин и Гордеев настаивают, что совсем даже не точка.

Турецкому сейчас нужно было, чтобы Смагин не мандражировал, а четко отвечал на его вопросы.

– Опытный так опытный. Ладно. Вы сказали: за время, которое прошло с момента смерти. А что определил врач, сколько времени прошло с момента смерти?

– Пять-шесть часов. Так врач сказал.

– То есть время смерти Белова… – Турецкий вопросительно смотрел на младшего коллегу.

– Между одиннадцатью и двенадцатью часами.

– Хорошо. Хотя что же тут хорошего… Да, а как насчет самого выстрела? Никаких, даже косвенных, свидетельств нет?

– Выстрела никто из соседей не слышал, возможно, потому, что был день и все были на работе, – уточнил Смагин, упреждая следующий вопрос о возможных свидетелях. – А те, кто оставался, – пенсионеры, и они…

– Старые и глухие, – закончил за него Турецкий.

– Вроде того. А Колыванов хоть и не глухой, но спал. У него ночная работа была.

Неплохой паренек, подумал Турецкий. Шустрый. Надо его запомнить. А впрочем, зачем запоминать, когда можно…

– Слушайте, Смагин, вы чем сейчас занимаетесь? На службе я имею в виду.

– Я… у меня есть дело о поджоге на чердаке… и еще там по мелочи… – Смагин покраснел как красна девица. Что-то почувствовал. Интуиция – это хорошо, пригодится.

– По мелочи, значит. И как, интересно?

– По-всякому. Работа же.

– Это точно, – кивнул Турецкий, вполне удовлетворенный философским ответом. – А вас не задевает неприязненное отношение обывателей?

– Когда это? – удивился Смагин.

– Или вы его просто не замечаете? Я имею в виду то, как в обществе относятся к правоохранительным органам. Вы же понимаете, что неоднозначно. Или однозначно плохо. А уж в кругу ваших сверстников – так небось и подавно. Смеются, наверно, над вами, иронизируют, а? Как вы это переносите?

Турецкий намеренно не смягчал выражений: он хотел видеть реакцию Смагина. Реакция оказалось очень простой.

– Я на это внимания не обращаю, Александр Борисович, это пустая трата времени. Я служу своему делу, как умею, как меня научили, и… горжусь своей работой. Я думаю, что я – на своем месте.

Турецкий даже подивился: такие слова не из телевизора или газетных передовиц, а вживую, от нормального человека, услышишь нечасто.

А Смагин продолжал:

– Если кто-то считает, что нашей работы нужно стесняться, так это только потому, что мало о ней знает. А ведь в прокуратуру попасть работать не так-то просто. Уж вы-то понимаете! Во-первых, такое образование нужно еще суметь получить, а во-вторых, нужно постоянно доказывать свою профпригодность. Рутины, конечно, много, но ведь должен же кто-то отделять зерна от плевел.