– Сейчас будет, – говорит один репортер, давая отбой.

Появляется священник с Библией. Церковнослужителя ставят в центре палаты, включают камеры.

– Согласен ли ты взять себе в жены… – Брак заключается на небесах.

Осторожно слезаю с велотренажера, усаживаюсь в кресло. Мне уже гораздо лучше, во всяком случае, в глазах перестало рябить.

А на следующем этапе их обоих переехал самосвал. Шмяк, шмяк, и все… даже не так, одно «шмяк» на двоих, – подчеркнуть тему любви. Какой-нибудь эмигрант из Казахстана по фамилии Свидригайло, решил проскочить, пока на трассе никого, и только выехал с грунтовки на асфальт, как вдруг из-за поворота они… и еще мотоцикл сопровождения в придачу. Впрочем, полицейский отделался многочисленными переломами, в новостных хрониках его почти не упоминали. Зато всем запомнилась симпатичная блондинка с лихорадочным блеском глаз, в тот день ее можно было видеть на любом канале, она говорила и говорила, прижимая к груди шестипалую сиротку.

В дверном проеме показался Раевский:

– Ну как, придумал что-нибудь?

– Нет.

– Идем завтракать. Яичницу с помидорами будешь? – не дожидаясь ответа, уходит на кухню.

Яичницу, так яичницу… Наверное, я поступаю подло: поднявшись, пинаю ногой велотренажер. Взбодрил, гад!

– Я тут что подумал, – доносится с кухни. – Идея с твоими докторами не так плоха.

– Отстой.

– И то верно, – легко, будто и не режиссер, соглашается Матвей; шумит в раковине вода, гремит посуда.

Лет двадцать назад, заканчивая ВГИК, он сделал любопытную дипломную работу. Покатался с фильмом по фестивалям, взял премии «За лучшую мужскую роль второго плана», «За операторскую работу» и даже в Сербии «За лучшую режиссуру». Следующий фильм, а у него было множество планов: «У меня родилась гениальная идея!» – подразумевал «Гран-при». Я уже представлял его идущим по красной ковровой дорожке в обнимку с Умой Турман: «Ущипни ее от моего имени». – «За что там щипать?» – «На месте разберешься». Но ущипнуть не случилось. И не то чтобы вокруг Раевского сложился заговор молчания, он оказался в пустыне. Нашлись люди, оценившие оригинальность его замысла. «Бунюэль отдыхает», – говорили одни, или более сложно, цитируя Бодрийара, адвайту, Божественное Писание, выражали свои восторги другие. А спонсоры не нашлись. Через год фильм со сходной идеей сошел со стапелей Голливуда, подняв большую волну. Матвей беззлобно шутил: «Гуляй, на наши деньги, Тарантино! Женись!» В то время Раевский обивал пороги солидных учреждений, добиваясь финансирования нового проекта, и рефлексировать по поводу несостоявшихся побед было недосуг. Рефлексия пришла три года спустя, когда деньги все-таки были найдены, но в самый разгар съемок грянул кризис, и их ни на что не хватило. «Будь у меня квартира, – рассуждал он после бутылки водки, – можно было ее продать». – «Зачем?» – интересовался я. «Чтобы доснять фильм». – «А жить где?» Он внимательно посмотрел на одну стену комнаты, потом на другую, словно показывая, – сейчас-то как-то живу; перевел взгляд на меня. Промолчал. «Хватило бы?» – «Впритык». После второй бутылки я чуть не предложил продать свою квартиру, но удержался. Мыкаться по съемным углам не хотелось. И мы пошли за третьей. «Собачья у тебя профессия, – говорил я по пути в магазин, – свободный художник и задавленный производственной необходимостью директор завода в одном лице. Это противоречит человеческому естеству. По уму, они должны поубивать друг друга, а по жизни – обречены заниматься общим делом».

Моросил мелкий дождь. Матвей вышел на улицу, не переобувшись, в резиновых тапочках на босу ногу. Тапочки быстро набрали воды и издавали чавкающий звук. Раевский молчал, словно не хотел заглушать звука шагов. Отчего-то казалось, что в чавканье есть какой-то смысл. В те годы у меня был небольшой комплекс перед режиссерами. Пользоваться словами, красками, звуками, высекать из камня, создавая прекрасное, это понятно. Но вместо слов или красок использовать людей? манипулировать людьми?

– Ментовская у тебя профессия, – не унимался я.

Чавканье прекратилось, Матвей, перед тем как заговорить, всегда останавливается. Его собеседник, делая по инерции несколько шагов, вынужден разворачиваться, а то и возвращаться. Я развернулся, но возвращаться не стал.

– Неплохо сказано. – Он смотрел на меня, будто подсчитывал, сколько меж нами шагов. Подсчитал. – По поводу мента ты погорячился. Следователь – не мент.

– А, следователь – не мент?

Чавканье возобновилось. И снова стало казаться, что есть в этих звуках какой-то смысл. Ритм был, это точно. И ветви качались в такт, и сам я слегка качался, и…

В те годы существовали люди, считавшие меня поэтом. Слава богу, почти все они живы, с некоторыми у нас до сих пор прекрасные отношения, взять того же Раевского. Просто я давно не говорю о поэзии ни с кем, даже с самим собой. Поначалу, когда замолчал, из меня так и перло это… снисходительное отношение к поэтам. Как иначе, если все про них понимал? Про смешную жизнь понимал? Мудрым себя мнил. А ныне ревную. Любуюсь ими со стороны, как закатом. Чувствую невозможность пребывания в подобном состоянии.

Напрасно признался. Ведь сказано было: ни с кем не говорю.

Третья бутылка оказалась лишней. Не знаю, от жадности или из мазохизма, но как-то ее допили. Утро выдалось скверное, а тут еще телефон. Звонили из «Амедиа» с предложением снять сериал. Матвей блистал красноречием, цитировал Талмуд, Станиславского, «Майн Камф», не выдал своего тяжелого состояния ни вздохом. Но в самом конце общения, сославшись на неотложный проект, вежливо отказался от предложения, чем поразил мою больную голову в самое сердце.

– Какого чёрта?

– Не следует делать то, за что позднее будет мучительно стыдно.

Теоретически я понимал, о чем он, но практически…

– И в чем здесь великий стыд?

Его объяснения, на мой взгляд, носили умозрительный характер, полдня, похмеляясь, я выслушивал их вместо того, чтобы рассуждать о вечном. Впрочем, все объяснения упирались именно в вечность. Такой получался затык. А на четвертый день я сбежал, дальше Матвей ходил за водкой без меня. Земля становилась чернее, осенние дожди все холоднее, и, когда почернела настолько, что ее можно было сравнить с могильной ямой, выпал снег. Покрытая белым саваном, она произвела впечатление на режиссера, и тот, похрустев резиновыми тапочками по снегу, бросил пить. Новый год Раевский встречал в статусе преподавателя института культуры, что в Химках, в обязанности ему вменялось учить студентов актерскому мастерству.

– Нет, ты, конечно, снимался в эпизодах, даже в титрах мелькал, но какой из тебя актер? – вопрошал я после боя курантов, даже в такой момент не решаясь мешать водку с шампанским.

– Не путай винодела с пьяницей. – Новоиспеченный педагог встречал Новый год минеральной водой.

Все шампанское досталось женам.

Лет пять Матвей гордился своей работой, пересказывал удачные этюды студентов, показывал в лицах, кто что сыграл, мог часами о них говорить: «Талантливые дети… не все… два-три человека на курс. Жаль, при первой возможности в театральные вузы бегут». Мотался из Сокольников в Химки: на дорогу два часа в один конец, зарплата, как у дворника, сложный учебный процесс. А потом его подсидели. Хочется верить, не ради денег. И студенты странно себя повели, будто ничего не произошло, вроде как не заметили.

Оставшись без учеников, Раевский сдался. Пошел и снял сериал. Обычный такой сериал, шестнадцать серий, с хорошим рейтингом. Бывшие студенты звонили с поздравлениями, рассказывали, какая без него в институте пустота. Им вдруг открылась пустота. «Просто буддисты какие-то», – хмыкал Матвей.

Тогда-то я и попробовал себя как сценарист. Забавно, никаких параллелей с поэзией, похоже на складывание кубика Рубика. Утверждать, что кубик Рубика от лукавого, язык не поворачивается. Разве может несложная головоломка, какой-то разноцветный кубик быть очагом зла? Скорее в поэзии есть нечто демоническое.