Даже несмотря на то, что тот нашел это нюанс милым, дальнейший сотрясающий барабанные перепонки бравурный грохот, отскакивающей от стен, не мог его усладить, отчего он, порвав наволочку, запихнул в уши куски ткани, которые подавили половину концерта одной музыкантши, с избито зацикленным мотивом.

То-то было его удивление, когда первым, что он увидел поутру в спертых на свежесть покоях среди мириад, воспаривших во взвеси пылинок, подсвеченных лоснящимися прерывистыми брезжащими вторгнувшимися через малое окно лучами, был вздернутый курносый нос Рибы, исступлено уставившийся на него бездонно синими сапфирами. Она полностью облеченная в своё, стояла во весь свой малый рост, и пытливо наблюдала за его ушами почти ложа угловатый подбородок на деревянный свод у изножья. Когда он, слыша собственное учащенно забарабанившее сердцебиение в звоне ушей, начал доставать вытянутые лоскуты, пронизанные, янтарное бурой ушной серой она озарено догадалась.

– Эвоно что! Стало быть, опять штормлю, – она, повинно покачав головой с шапкой червлёной копны, расширяя веки, сведя губы под клыки, и отошла поодаль.

Джоаль с ломотой в заморенных прогулками членах, поднявшись на ломящих локтях упирая тяжёлую голову на изголовье, делимое перилами, тут же обременился пустотой желудка, и увидел Гайта, который на раз участливо вручил ему тарелку со сдобой, и плошку теплого настоя с курившейся в свету полосой утреней снеди.

– Гожее утро. Завтрак в постель сир, – весело отозвался тот, растягивая ухмылку, рябинок и конопаток, уже облеченный в краги, и поножи, с льняной рубашкой.

Без энтузиазма с замутненными не отпускавшим до конца сном глазами, виконт принял завтрак, и почти не глядя, проглотив его без смакований, с ещё набитым тот ртом растряс оруженосца.

– Остальные, накормлены, напоены? – его речь лишена мягкости, и невнятна от сухости горла, но достаточно понятной для верного оруженосца.

– Право так сир. Калиб всех насытил, ещё час назад, – довольный отозвался Гайт, точно заразившись командным духом. Но вскоре поправился.

– Ну, так изволь отрапортовать, отколе я все ещё прозябаю в постели? – недовольно бросил он, скриви брови, да задрав тонкую серую полоску под гладким носом.

– Увольте. Так не положено нам смердам, расталкивать виконта, племянника королевы, – оторопело, обелялся Гайт, подкинув брови с рыжей не мытой копной.

– Глупый ты Тощий! Клайд же молвил – как только свет забрезжит. И давненько оно так? – указал тот на крохотное окно, вырезанное меж бревен у потолка и не струганных досок, разделенного двумя обработанными дегтем прямоугольных брусьев, на которых распустили силки раскормленные пауки, на совесть собирающие мошкару из щели.

– Рассвело, как два часа назад сир… – немного виновато объявил оруженосец, почесав мелкие налеты порыжелой щетины на подбородке, хмурив уста, и ища спасения взором на не предосудительном полу.

Побелевший Джоаль схватился за голову, впив в свисающие бурые пряди свои нежные пальцы, и ошалело вскочил, бросив кружку и несколько забытых в ней капель в свободный полет на пристанище простыни. Внезапно он с новым овладевшим испугом обнаружил, что на нем нанизана лишь камиза, и по голым голеням по колени прошелся игривый холодок, с низины, как и ночью не обогретых половиц. А Риба стоя и подпирая проем плечом, оценивающее осмотрела его утлые колени и, шмыгнув, добавила с неким пиететом, выпятив телесные губы на клыки.

– Да ты не робей, я и не такое видала.

Сконфуженный виконт повернулся к ней согбенной спиной и насуплено брезгливым жестом указал удивляющемуся его выкачивающему краску с впалых щек нервозу Гайту подать сложенную одежду на комоде.

Клайд брел по уже успевшей застыть за стылую ночь и подшучивающее утро почти терракотового оттенка земли, и жалел, что напился, на день раньше, и измазал и без того не новую, заскорузлую одежку, коя после разборчивой стирки, побуждала вымыться самому от режущего грязную кожу крахмала. Осенний внезапный прорезавшийся среди гуляющих облаков зной припекал ему слегка посвежевшие вившиеся волосы, и каждый шаг натягивал затвердевшую от высохшей грязи отлученную от мытья прореженную дырками куртку (она бы не пережила подобного), и осевшую одежку. А он погруженный в мысли тяжелой от ещё малость звеневшего похмелья головы, огибал упитанных дам, с гнетом коромысла и звонко плещущиеся водой в кадках, и просыпанным горохом пробегающих детей, которые при этом успевали канючить у него денег. Но познавши, что не ввек не получат от него желаемого, опускались до ядовитой брани, которую, Клайд пропускал мимо ушей, как и их притворные на лесть просьбы и всяк увещания.

Сквозь эпизодические растянутые отпавшие тени разношерстых домов и приосанившегося воронено-гранитного столпа, с призором сигнального огня, чья тень так же маревом виднелась на отвердевшей земле, прореженной колеями обозов, он выходил в сторону затмившей границу зубцов гор, ратуши. Как и ожидалось, у неё никого не обреталось, вне новых ещё не отогнанных кликуш на паперти, и он, бескорыстно выкрав себе время, отлучился в Квелый лист, в которой давеча не самым удачным способом оставил Сайму (или она его). Втискиваясь в полутьму и спертый дух, его ещё минуя липкий пол, гложило вчерашняя разнузданность ввиду хмеля. Хозяин встретил его не без язвительной улыбки поверх бороды, намекая на кое-где не оттёртую грязь, и с ходу корыстолюбиво заломив с него шесть монет за пропущенное по горлу вчера. Следопыт насуплено послушно опустошил карман, и заказал подобие завтрака.

Усевший в тени закоулка корчмы, он взахлеб опустошал плошку, освобождая её от раскаленной снеди, украдкой поворачивая набитый рот к крохотному витражу ромба-подобного окну, которое своим калейдоскопом выходило на фасад ратуши, и спуск ступенек к лобному месту ренокра. Согретое грудное молоко кентавриды, понемногу пробуждало его заморенное днем давеча тело, а миска желтоватой каши, обжигала небо, но он все так же пихал переваренную крупу в свой зев, успевая запить её чуть менее жгучей, но не более жидкой смеси.

В очередной поворот он задел деревянную кружку, что, покачнувшись, расплескала по промоинам высушенного временем накренённого на одну колченогую ногу стола густую сбегающую прочь жидкость, ручьями стремившуюся обрыву. Так как накрапывающие капли плаксиво лились на пол, он спустился, чтобы как-то смягчить урон для того, кто станет прибирать за ним. Уже на полу, и не щадя и без того грязный рукав видавшей виды куртки, он как губкой впитывал лужу белого хлюпающего состава, и с трудом отдирал ворсистую ткань от липко приставучего деревянного пола. Но не шибко увлекательный процесс, разбавил, заинтересовавший его слух, приглушенный на тона разговор за спиной, который не сразу, но заставил его ускориться в его тщание.

– Их пятеро. Один обряжен по пику моды из дворца, хотя я и смекаю, вам невдомек до таких тонкостей. Попросту зарубите на носу. Он в бордовом полосатом в желтую полоску кафтане, и нелепой куафе… то бишь шляпе такой с подогнутым краем. С ним: дохлый оруженосец; хрыч бывалый; дезертир и вор. Все до смехотворного допотопно. Необходимо обыграть это, под убийство нейкских лесных выродков. Как уяснили?

Говоривший очевидно был не из этих краев (все зубы были на месте, и в умеренной речи не прослеживалось гнусавости). Даже скорее из приближенных ко двору. Но простота речи, подчеркивала либо его спешку, либо необразованность. Когда Клайд неспешно поднимался, он, собрав лицо в кучу, да обострив слух, все же дождался ответа, тех, кто таился в тени, получая наказ.

– Мы вас поняли. Но не лишним сталось бы, уточнить гонорар, за-скажем… услугу, – низким контральто говорила женщина. Молодая? Старая? Ловивший слова как на удочку, следопыт, не понял, но голос определенно был сильным, как у заурядной жительницы севера познавший бремя сурового края. Ему представлялись по душе, девы с таким темпераментом.

– Верно. Могу разутешить, и не поскупиться. Шесть тысяч. За пятерых – это более чем приемлемо, и щедро… – не успел вымученными словами договорить неизвестный, как его перебил довольно высокий почти певчий тенор.