Пряха Верпея и мифические ткачихи стоят в несомненной связи с лаумами, что прямо свидетельствует за их первоначальное тождество с облачными нимфами. На участие лаумы в грозовых явлениях природы указывают названия: громовой стрелки – ее сосцом, радуги – ее поясом и воды (т. е. дождя) – ее потом; вместе с этим ей приписывается и влияние на земное плодородие: она предвещает урожаи и голод, помогает возделывать нивы и собирать жатвы. Как сербские вилы и наши русалки, лаумы живут в лесах, полях и в воде и наравне с ними характеристическими своими признаками напоминают германских эльфов. Они крадут и подменивают новорожденных младенцев, налегают на сонных людей, давят их в грудь или живот[222] и любят заниматься пряжею и тканьем. В четверг как в день, посвященный громовнику, лаумы являются по ночам в избы и, где найдут неубранную прялку, садятся за работу и прядут до петухов; готовую же пряжу уносят с собою. Поэтому вечером накануне четверга литвинки ни за что не станут прясть и тщательно скрывают свои кудели[223]. Также охотно садятся лаумы и за ткацкий станок. Одной сиротке подарили они много кусков полотна, но с условием, чтобы она их не мерила; девочка нарушила запрет, и в ту же ночь полотно исчезло из ее клети. Как ни искусно прядут и ткут лаумы, сами они не умеют ни начать, ни закончить своей работы, чем существенно и отличается их механический, бесцельный (свойственный стихийным силам) труд от разумного труда человека. Сверх того, подобно немецким ведьмам, они моют свое белье – по четвергам, после солнечного заката, и сильный стук от их вальков далеко разносится по окрестностям: поверье, указывающее на поэтическую картину грозы, когда небесные девы при звуках громовых ударов полощут в дождевых ливнях свои облачные ткани. Только удары плети (= молнии) могут разогнать лаум и остановить их шумную работу. Как мифические пряхи, лаумы поступают в разряд вещих дев, заведующих рождением и смертию, а следовательно, и судьбою человека. В старинном словаре laime (laima) объясняется словом fortuna (доля, счастие), а laume (мн. число laumes) толкуется: Lucina, dea partus – богиня родов; lemti – судить, определять, назначать. С одной стороны, лаумы помогают родильницам, заботливо ухаживают за грудными младенцами, купают их, баюкают и укачивают в колыбели, почему и присваивается им прозвание mahmina (мать). До сих пор в Литве свято соблюдается обычай «обмывать новорожденного в поту лаумы», т. е. в холодной воде. С другой стороны, как девы, определяющие не только начало, но и конец жизни, лаумы похищают детей (= увлекают души в свой таинственный мир) и поражают род людской внезапными смертельными ударами: когда лаума показывается в зеленой одежде – это знак будущего урожая; если же она облекается в красное платье, то предвещает кровавую, губительную войну, а если в черное, то сулит всеобщий голод и мор; в последнем случае ее называют моровою девою. Как предвестница войны она сближается с германскими валькириями, на которых возлагалась печальная обязанность забирать души убитых воинов. Если ребенок расплачется ночью, то литвины советуют класть его за спиною матери – в полной уверенности, что невидимая покровительница детей накормит и усыпит его; но как скоро дитя успокоится, сейчас же следует переложить его в люльку; иначе оно может заспаться до смерти. Соответственно характеру облачных дев, то дарующих живую воду дождя и пробуждающих природу к жизни, то насылающих разрушительные бури, град и стужу, с ними необходимо сочетались противоположные идеи рождения и смерти. Опираясь на эти различные воззрения, народные предания представляют лаум то благотворными юными красавицами, то злобными и безобразными старухами.

Собственно, о рожаницах мы не встречаем свидетельств, чтобы они пряли жизненную нить; думаем, однако, что и с ними в старину соединялось подобное же представление и только позабыто в течение последующих веков. На эту мысль наводят нас хорутанские сказки, отождествляющие рожаниц с вилами. Едва народится младенец (рассказывают хорутане), как тотчас же – Бог знает откуда и как – являются в избу три сестры-роженицы (rojenice), садятся за стол и в кратких изречениях определяют судьбу новорожденного; произнеся свои предсказания, они тихо удаляются, и если на ту пору светит сквозь окно месяц, то, озаренные его лучами, бывают видимы их легкие, воздушные образы и радужные покровы. В верхней Краине их называют чисте, беле деклице и жене (чистые, белые девы и жены), в Каринтии – желкинк, жельне жене, от глагола «желкти» (желать, заботиться), подобно тому как валькириям давалось прозвание wunschmädchen; в других местностях – живицы, суженицы и судицы (sujenice = sojenice, sudice = sodice), т. е. девы жизни и судьбы. Последнее имя известно также лужичанам (sudzicke), словакам и чехам (sudice, sudičky). По поверью, уцелевшему между истриан, роженицы обитают в горных пещерах (= в недрах облаков); поселяне доныне носят им хлеб и кладут его у входа в пещеру. В сборнике Валявца находим целый ряд любопытных приповедок о роженицах, являющихся «sudit deteta», т. е. определять новорожденному его будущую судьбу. Одетые в белые одежды («vu belech opravah oblecene»), они подходят к постели только что разрешившейся матери; каждая из них держит в руках по горящей свече = знамение того светоча, которым возжигается в ребенке пламя жизни (душа), почему и называют их кресницами (возжигательницами, от «крес» – огонь). Чтобы облегчить страдания родильницы и скорее призвать в сей мир новую душу, на Руси принято во время родов зажигать венчальную свечку. Совещание рожениц главнейшим образом сосредоточивается на определении той смерти, какою некогда должен скончаться новорожденный, или, как выражаются хорутане: «To su ove babe, koje sudiju sako dete s kakvum smrtjum prejde iz ovoga sveta». Отсюда объясняется общеизвестная у нас и в Германии примета, что три зажженные свечи предвещают чью-либо смерть в доме[224]; отсюда же становится понятным, почему самая Смерть является в преданиях с характером богини судьбы. Подобно роженицам, она, по свидетельству народных сказок, воспринимает новорожденных младенцев, и как те называются у чехов кумами (kmotričky), так то же название кумы присвояется и Смерти; в своих пещерах она хранит светильники человеческой жизни и определяет срок их горения. Из трех сестер-рожениц, установляющих судьбу младенца, мнение последней постоянно принимается за окончательное решение; она есть действительная владычица смертного часа и потому соответствует злой парке, перерезывающей жизненную нить человека, или Смерти, погашающей огонь его души. То, что присуждено роженицами, нельзя ни изменить, ни устранить никакими силами: это приговор всемогущего, непреложного рока! Что бы ни делал человек, каких бы предосторожностей ни принимал, он не может воспрепятствовать божьей воле – «Božji’ jakosti zaprečiti». Предрекут ли вещие жены смерть от волка – зверь этот явится в урочный час к своей жертве, хотя бы она скрывалась за каменными стенами; присудят ли человеку погибнуть в воде – и, хотя бы кругом на далекое расстояние не было ни единого источника, он задохнется в луже. Одной царевне было предсказано, что она умрет от укушения змеи. Царь устроил стеклянный терем, куда даже и муравей не мог пробраться; заключил там свою дочь и приказал не выпускать ее из терема. Когда наступил «сућен дан», царевна пожелала винограду; слуга принес ей большую кисть, в которой скрывалась малая ядовитая змейка, – и предсказание исполнилось! Подобные рассказы существуют и в нашем народе, хотя древние краски в них более или менее уже стерлись. Такова, например, сказка про Марка Богатого. Жил-был Марко Богатый; так везде прозывался он, потому что у него было несметное богатство. И Марко тем весьма величался и был непомерно горд своим прозвищем. Во сне и наяву ему грезилось только его богатство. Однажды, стоя в церкви, Марко сказал своему соседу: «Xто это, сосед! Как ни богат я, а хоть бы раз Господь Бог пожаловал ко мне в гости!» – «Что ж, – отвечал сосед, – приготовься получше, и Господь посетит тебя своею благодатию». Сосед разумел по-христиански, а Марко понял по-своему: изготовил роскошный обед, пышно разубрал свой дом, устлал всю дорогу от ворот до церкви парчами и бархатами и стал дожидаться гостя. Прошла обеденная пора, а Марко все ждет… Вот и солнце стало садиться; Марко не выдержал и приказал слугам своим собирать парчи и бархаты. В это время приходит на его двор седенький старичок и просит ночлега. «Не до тебя мне!» – сказал ему с сердцем Марко. «Ради Бога, Марко Богатый! Укрой меня от темноты ночной». И Марко, чтоб только отвязаться, велел впустить его в избу, где лежала у него при смерти хворая тетка. На другой день видит Марко, что идет к нему тетка совсем здоровая. «Как это тебя угораздило?» – спросил он с удивлением. «Ах, Марко Богатый! – отвечала тетка. – Знаешь ли что? Виделось мне, будто сам Господь ночевал в моей избушке и будто прилетал к нему ангел с вестию, что в эту ночь родилось три младенца: один у купца, а другой у крестьянина, третий у нищего, и спрашивал: какой талан присудишь им, Господи? И Господь провещал: купеческому сыну обладать отцовским таланом, крестьянскому сыну обладать землепашеством, а беднякову сыну – Марковым богатством». «А еще что?» – спросил Марко. «Да вот еще какая благодать: как проснулась я, то встала совсем здоровая!» – «Ладно, – сказал Марко, – только с беднякова сына много будет обладать Марковым богатством!» По другому варианту Господь приходит в виде убогого старца в худом рубище и ночует в скотной избе. В ту пору, когда надо быть заутрене, затеплилась у иконы сама собой свечка; Господь встал, облекся в ризы и начал совершать службу. Прилетает ангел: «Господи! В таком-то селе, у такого-то крестьянина родился сын; как ему повелишь нарещи имя и каким наделишь его счастием?» – «Имя ему, – отвечал Господь, – нарицаю Иван, прозвание – Бессчастный, а награждаю его богатством Марка Богатого». Не желая покориться Божьему суду, Марко покупает беднякова сына и бросает его в открытом поле в сугроб снегу; но в тот же день проезжали мимо купцы, заприметили, что из сугроба пар подымается, подошли и видят: посреди снегов проталинка, на проталинке трава зеленеет и цветы красуются, а в цветах лежит младенец и кротко улыбается. Купцы взяли его и увезли с собою; когда узнал про то Марко, он в другой раз купил ребенка, перерезал ему брюшко, положил в ящик и пустил полою водою. Волны прибили ящик к берегу, на котором стоял монастырь; монахи достали ребенка, заживили его рану, вскормили его и воспитали. Случилось Марку Богатому лет через пятнадцать заехать в тот монастырь; сведал он про Ивана Бессчастного, уговорил его поступить к себе в услужение и послал с письмом к жене, а в письме отдал приказ, чтобы затравили его собаками (или сварили в кипучем котле). На полдороге утомленный юноша заснул; в то время прилетел ангел-хранитель, взял у него Марково письмо и заменил другим, в котором тою же рукою было написано, что Марко нашел жениха для своей единственной дочери и велит тот час же выдать ее за Ивана Бессчастного. Свадьба была сыграна, и после того что ни делал Марко, а богатство его все-таки досталось беднякову сыну. Сказка о Марке Богатом, несмотря на то что многие подробности в ней переработаны в христианском духе, несомненно, принадлежит глубокой доисторической старине. Она основана на древнейшем веровании в предопределение Судьбы, которая при самом рождении младенца уже наперед решает его будущность, и притом так окончательно, что решения этого не в состоянии изменить никакие человеческие усилия. Вопросы, обращенные к Богу: каким счастием наделит он новорожденного? – в других народных рассказах обращаются к самой Судьбе. Древность означенной сказки подтверждается и ее повсеместным распространением у различных индоевропейских народов. Наиболее важными представляются нам редакции: хорутанская, в которой будущую участь ребенка предсказывают «tri belo oblecene ženske, pak saka je imela v roki svečo, a to so bile sojeniče», и чешская, в которой выведены sudicky – «tri stare babičky, celé bilé každa mela v ruce svici rozsvicenou»; они-то и подменивают письмо, написанное с целию погубить их любимца. В норвежской редакции вещие девы заменены звездочетами – ради той связи, в какую народные верования ставят судьбу человека с расположением звезд при его рождении; а в русском они уступили свое место христианскому Богу и ангелу-хранителю. По рассказам чехов, судички – три белые жены; в полночный час являются они под окно избы или в самую комнату, где лежит новорожденное дитя, и совещаются о его будущей судьбе; при их приближении все, что обитает в доме, погружается в глубокий сон. Они держат в руках зажженные свечи и тушат их не прежде, как произнеся свой непреложный приговор. В некоторых деревнях думают, что судички садятся ночью на кровле дома, возле дымовой трубы, и предсказывают судьбу младенца по звездам. Хорутанские приповедки смешивают рожениц с вилами. Однажды убогий пришел в избу, где только что разрешилась хозяйка от бремени, и сел возле печки. На ту пору явились три sojenice: «Bile so čisto belo oblečene, imele so na glavi bele velike robce, a okol vrata grole samih demantov, zlata i srebra, lica bile so okrogloga, velekrasne žene kakti vile». Подошли к столу и уселись около него с разных сторон. Первая изрекла: «Пусть, когда сравняется новорожденному семнадцать лет, станет он зимою рубить дрова, и в то время набежит зверь и растерзает его». – «Нет! – возразила другая, – пускай будет солдатом и умрет на службе». – «Не так! – сказала третья, – пусть он утонет на двенадцатом году». Убогий все выслушал и передал матери, и как та ни оберегала своего сына, а приговор совершился. Когда наступил роковой час, мальчик «miništruval (vu cirkvo), stane se ide doli, gde je bila blagoslovlena voda pak porine noter glavo i tak vumre»[225]. Итак, роженицы столь же прекрасны и носят такую же белую одежду, как и вилы. Из одной приповедки можно заключать, что они, подобно вилам, владели смертоносными стрелами; так, однажды присудили они младенцу, что когда исполнится ему 13 лет, 13 дней, 13 часов и 13 минут – ударит с ясного неба стрела и поразит его смертию. Но этого мало; мы имеем прямые указания, что вилы заступали место рожениц и играли ту же самую роль вещих дев, определяющих судьбу человека. При рождении одной знатного рода девочки, рассказывает хорутанская приповедка, позваны были на пир вилы. Они явились в золотых одеждах, с серебряными поясами; чудные золотые волосы их ниспадали до самой земли; каждая из них одарила новорожденную дорогим даром (= добрым предвестием будущего), а одна «злочеста» дала ей шкатулку, в которой было написано, что дитя будет прекрасно, но рано погибнет. И вот, когда девочка выросла и наступило время выдавать ее замуж, злая вила пришла в замок, ударила ее волшебным прутом (= молниеносной стрелою), и в тот же миг красавица окаменела, т. е. сделалась жертвою смерти. С тем же значением выступают вилы в переводной с латинского сказке, писанной на сербо-болгарском наречии (XIX в.), отрывок которой напечатан покойным Востоковым в «Описании рукописей Румянцовского музеума»: «Оуведевше то (брачное торжество короля Пелея) три вилы-пророчицж, кож бехж наилеиъшжя в морскыих отозех, и доидошж на оно веселие, разве единж, жж, незва, зане беше свадлива, именем Диевошькордиа; где идеше – все свадж строаше, за то не хотехж я звати». Эта сварливая вила, оскорбленная тем, что ее не позвали на пир, дает злое предвещание, это и есть Discordia, о которой говорится в древней повести о Пелее. В сербских песнях вилы являются пророчицами и указывают смертным присужденную им долю: