Лучше бы я не просыпался…

Парень проснулся от жуткой боли и первое, что он увидел, были покрытые сажей кирпичные стены. Подняв болящие глаза чуть выше, пострадавший заметил, что те были по большей части разрушены, кирпич благополучно рассыпался, а потолка вместе с крышей и вовсе не было. Угрюмое серое небо тюремным куполом нависло над несчастным миром.

Лежал очнувшийся на разбитой бетонной плите, густо усыпанной пеплом и мелким щебнем. Он лежал и ничего не мог вспомнить. Сознание делало отчаянные попытки смотреть в прошлое, но наблюдало лишь непроглядную темноту. В голове было пусто, парень не мог даже вспомнить кто он и как его зовут, о понимании что случилось и речи не шло.

Но было чувство, чувство до того стойкое и фундаментальное, что не вызывало совершенно никаких вопросов, и уж тем более никаких попыток с ним спорить – тут он совершенно один, никто ему не поможет, никто не введет в курс происходящего и никто не составит компанию. Очень противное чувство, особенно когда совсем ничего не понимаешь и беспомощен на столько, что практически только и можешь дожидаться своей незавидной и невзрачной участи. Это было подобно рождению, но такому, что родители ушли быстрее чем ребенок успел открыть глаза, разошлись куда-то медсестры, испарились другие роженицы и младенцы.

Взрослый младенец ещё долго лежал неподвижно, ничего невидящим взглядом смотря в сердитое небо и вслушивался в непонятное щелканье, разрывавшее мертвую тишину, и в гул, доносящийся будто бы из всех точек пространства одновременно и равно, так плотно вплетаясь в окружающую действительность, что казалось был вписан в нее изначально, был неразделим с ней. Или же был сотрясающе громким и величественным, но находился так невыразимо далеко, что тут были разлиты лишь его ничтожные отголоски. Впрочем, это было лишь то, что удавалось расслышать сквозь звон в ушах.

Неизвестный, в том числе и для самого себя, не знал, сколько времени он пролежал без сознания, и сколько пролежал уже с открытыми глазами, но в полной апатии. Но в какой-то момент ему это надоело, и он решил подняться. Только тогда он заметил, в каком удручающем состоянии находятся его конечности. Они словно были разрезаны на мелкие кусочки и вновь аккуратно собраны, густое сито глубоких порезов покрывало и руки и ноги целиком. Однако кровь не текла, только края ран были в широкой, покрывавшей почти всё остальное место на руке, окантовке из синяков, будто разрезы были нанесены тупым, зато очень тяжелым топором… Тем не менее, конечности функционировали, но ничего не чувствовали, только боль… Но боль довольно странную, странную на столько, что даже на уровне рефлексов было не понятно, как на неё реагировать.

Едва он занял вертикальное положение, как пунцовый поток крови и кусков плоти вырвался из рта несчастного. Он всё лился и лился, не вталкиваясь из организма, а просто безвольно стекая. Это не был порыв рвоты, и это даже не было больно, оно никак не ощущалось, кровь просто брала и стекала.

Только сейчас герой понял – он не просто совершенно один, он ещё и мертв. Был ли он сейчас в загробном мире умерший не знал, но то, что оказался нежитью – в этом не сомневался. Прощупав живот, живой труп понял, что мышцы были разорваны, а органы превращены в кисель, но до позвоночника тот не доставал. Там, в его чреве, что-то этому мешало, что-то инородное и неизвестное, может быть даже живое, но уже совершенно точно неотделимое от его тела. На ощупь определить его очертания не получалось, но неприятное чувство подсказывало, что оно идет вдоль всего позвоночника и очень глубоко впивается в него. Иных вариантов было не очень-то и много, потому было будто бы очевидно, что секрет воскрешения уже мертвого тела крылся именно в этом чем-то, что надежно укоренилось в теле, но все ещё отторгалось организмом и седело жутко неудобно, раздражая каждый нерв, мышцу и кость спины. Более того, зомби теперь не мог дышать. Его легкие были заполнены кровью. Дыхательный рефлекс никуда не делся, но вдохнуть или выдохнуть он уже не мог. Невозможно было отучить тело дышать, а потому, с каждым часом, вместо привычки появлялось лишь жуткое давление на психику. Будто бы безымянного постоянно душили, но не доводили дело до конца, чем вполне успешно сводили несчастного с ума, или он перманентно тонул и захлебывался, уходя всё глубже и глубже в жестокую бездну.

Что бы хоть как-то сбежать от болезненных переживаний, вызванных собственной смертью, человек, вернее уже ходячий мертвец, решил выйти прочь из разрушенного помещения. Благо там, где когда-то была дверь, стена порушилась, обнажая путь наружу.

На улице был густой туман, из-за которого ничего дальше 10 шагов не было видно. Рядом с разрушенным домом, на серой безжизненной земле, стояли сгоревшие деревья.

Труп, не разбирая дороги, шагнул дальше в пелену, даже она тут была не кристаллически чисто белой, как обычная утренняя или вечерняя дымка, а мрачно серой, кок пепел, или снег с сажей, отснятый на монохромную пленку. Ступая по разбитым обугленным кирпичам, кускам оплавленной арматуры, бетонной крошке, примолотой плитке, раскуроченным камням, взрытой сухой почве, горелым кускам пластика, углям, что остались от досок, и прочему строительному мусору, мертвец то и дело ломал почерневшие куски костей. Кому они принадлежали, людям, животным или ещё кому-то, было трудно сказать, уж слишком они были сгоревшие и раздробленные. Из тумана, то тут, то там, показывались другие разрушенные дома и сгоревшие деревья. Выглядели они ужасно. Почерневшее и засохшее дерево само по себе служит нетленным символом смерти, а тут, похоже, остались самые стойкие стволы, иные уже были развеяны по ныне пустующим просторам, из-за чего те стояли в случайных местах по одиночке, разделенные между собой обширными пространствами, усыпанными черно-серым покровом, появляясь в поле зрения практически по очереди. Мелки сгоревшие деревья, стоявшие очень далеко друг от друга, по среди огромных пустых пространств выглядели очень неестественно, являя собой лишь жуткую пародию, неудачное подражание тому, чем они были изначально. Постройки выглядели ещё неприятнее, они стояли как уродливые скульптуры бесформенных созданий, в них более не угадывалось ничего человеческого, ничего, что отсылало бы в них к былому миру, словно они небыли остатками жилых и хозяйственных построек, а являли из себя нечто новое – обелиски именно этого мира, строения, созданные извращенным разумам, что мог зародится только в таких проклятых местах. Руины так неотделимо хорошо вписывались в эту гнетущую картину, что казалось, не иначе как злобный бог, наделенный безупречным, но своеобразным чувством стиля, создавая это место, пристроил с нуля и помести сюда их нарочно, как неотъемлемый элемент композиции, композиции ночного кошмара, такой же для яви неестественной и некомфортной.

И стойкое чувство того, что туман мешает тут лишь ему, того, что нечто могущественное, но всецело враждебное, безмолвно наблюдает за ним, следует по пятам, не покидало бывшего человека. Когда он об этом задумался, щелканье, как на зло, стихло. Не ясно, кто или что эти странные зловещие звуки издавало и знало ли оно о мыслях мертвого…

Он пошел дальше и вскоре оказался в абсолютно ровном, тесным из-за неосязаемой стены тумана, пространстве, все так же усыпанном горелыми обломками. Каждый новый шаг будто бы вовсе не двигал смета, движения будто бы проскальзывали, оставляя в центре странной холодной комнаты, откуда не было выхода.

Прошло немало времени, прежде чем труп выбрел на какую-то возвышенность, где туман немного рассеялся. Ровное поле теперь было усыпано не строительным мусором, а горелой травой, что по сути картины не меняло. Только вот прямо по среди этого поля стоял стол. Похожий на журнальный, только очень длинный, будто для больших переговоров или царских пиров. На нем, огромным множеством вырванных с кровью и мясом человеческих глаз, снизу-вверх, были выложены надписи: