- А дадут ли?
- Что?
- Ну, сидеть, зевать на бережку?
- Приспособимся как-нибудь.
- А хорошо ли это?
Впервые увидел Руслан, как Сахр краснеет.
- Смотри-ка! - воскликнул лекарь, стараясь укрыть за шутливостью горькую досаду. - Яйцо начинает курицу поучать.
УТРО ПСОВОГО ЛАЯ.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль.
А. Блок. «На поле Куликовом».
Осень. Но в Хорезме по-прежнему знойно. Разве что ночи стали темнее.
… Ах, эти длинные, длинные, длинные черные ночи! Одинокие. Бесконечно жестокие… Отчего я несчастен, печален, зол и порочен? Не оттого ль, что чужой на жарком Востоке?
Мозг до глаз моих серых, до глаз моих серых болью нагружен. Телу белому дальше некуда сохнуть. Отчего, нуждаясь во всех, никому я не нужен? Хоть бы мне тут однажды ночью подохнуть…
Примерно таким все чаще бывало у Руслана состояние духа, когда, всю ночь промаявшись от плотной неотступной духоты, он поднимался утром весь расслабленный, потный, с тяжелой головою.
И всю ночь, всю ночь он видел Иаиль! Не ту, с пеной на губах, под стеной, чужую, безмолвную, а ту, ласковую, нежную, с которой они шептались и обнимались в темной каморке. Когда она была живой… Живой! Была ли? Или она ему примерещилась? От Днепра он шагал и шагал, изнывая от жажды, - и вот, когда достиг родника с живой водой, родник усох, едва он припал к нему горячими губами… Так внезапно, нелепо, Зачем! Наваждение дикое, чудовищное. Немыслимо это.
Было, еще в Самандаре: маленький, весь в золотушных болячках, мальчишка, которого бросила мать, день-деньской слонялся между шатрами и напевал с видом серьезным и строгим:
Человек сам не стареет, - Заставляет горе.
Так - то. Мальчишке тому было всего пять лет…
Пребывание у Сахра, и вообще в Хорезме, утратило бы всякий смысл, если б не учение. Как и предвидел врач, юный смерд быстро усвоил хорезмийские буквы, созданные, по словам Сахра, еще в древности на основе какого-то арамейского алфавита. Руслан уже начинал понемногу читать что попроще. Случалось, Сахр принимал по утрам больных - бедных горожан, земледельцев из окрестных селений, Руслан помогал ему возиться с ними, и это тоже было хорошее занятие.
Но иногда на русича находила такая черная тоска, что он готов был бросить все и бежать. Уйти наугад, наудачу на запад - и лучше умереть в лесках по дороге на Русь, чем пропадать тут в чужой лачуге. Он вспоминал свою землянку, и такой желанной, просторной и уютной она ему теперь казалась…
- Ты Рустам? Здравствуй. Я - Бузгар. Слыхал обо мне?
- Говорил о тебе хозяин.
Мог ли подумать юный смерд, что этот низенький плотный человек с круглым веселым лицом внесет, вместе с переметной сумой, перекинутой через плечо, крутую перемену в его судьбу?
Руслан, уже немного знакомый с местными обычаями, положил перед ним свернутую гостевую скатерть с едой, - в каждом хорезмийском доме есть такая особая скатерть, развернуть которую вправе лишь гость.
Насытившись, Бузгар сказал с доброй завистью:
- Повезло тебе!
- В чем?
- В хорошие руки попал. Сахр - человек необыкновенный.
- Да? А я недавно слышал обратное. Не любят его.
- Кто не любит? - грозно встрепенулся Бузгар.
- Ваши, эти… жрецы.
- Э! Жрецы… Кого они любят, кроме самих себя? Ты думаешь, почему Сахр прозябает в этой несчастной лачуге, тогда как ему в царском замке отвели бы роскошное жилье? Потому, что там он не смог бы принимать больных. Простых людей в царский дворец не пускают. И почему он бедный? Все, что получает от хорезмшаха, он раздает. Нам, бедному люду. Случилось в прошлом году… весь урожай мне пришлось отдать за долги, за воду поливную, господину, князю нашему Манучехру. Без хлеба сидим зимою. Мать-старуха плачет, старик ругается. Куда деваться? Иду к общинному жрецу. Он говорит. «Я бы помог тебе, но тороплюсь - в Хазараспе празднуют тысячелетие храма огня». Я говорю: «Храм огня в Хазараспе стоял тысячу лет и, дай бог, простоит еще столько же, а я умру завтра с голоду!» Ну, дал он мне… одну сухую, как доска, лепешку. Спасибо, надоумил кто-то добрый: «Ступай к Сахру». И что? Сахр купил мне два мешка зерна. И этим спас. Народ его любит,- какая еще любовь нужна человеку?
- Отчего же он… всегда невеселый, задумчивый?
- Кто знает? Этих ученых людей трудно понять. Сказать: не ко времени и не к месту он здесь? Нет. Раз уж кому-то нужен, и многим нужен, значит, ко времени, к месту. Может, его сушит мечта о какой-нибудь дальней голубой планете? Этим сумасбродам,- засмеялся Бузгар,- до зарезу надо знать, что творится в небесных сферах.
Он прилег на локоть, уставился на мутную воду в ручье, запел тонким смешным голоском:
Что ж, благоденствуйте пока,
А мы - победствуем…
- Я слышал эту песню от Сахра, - оживился Руслан, радуясь знакомому напеву.
- От меня он ей научился. Так поют у нас в селениях:
Схватить удачу за бока
Вдруг сыщем средство?
Бузгар вскинул тяжелый, не меньше, чем у Руслана, смуглый кулак:
- Сыщем! Хватит нас мордовать. Скоро такое начнется в Хорезме… всю ораву дармоедов мы разгоним.
- Вы? Кто это - вы?
Бузгар - вместо ответа:
- Тебе сколько лет?
- Девятнадцать.
- Был женат?
- Когда бы это я успел? Уже год в полоне. «Успел бы, - подумал он с грустью, - да князь увел Людожирицу в Родень».
- Мне - тридцать семь, - вздохнул Бузгар. - И все равно холостой. Живу и тружусь в отцовской усадьбе. Почему? Нечем платить за невесту. Ну, на выкуп как-нибудь бы наскреб, - залез в долги на всю жизнь, но женился. Не на ком - вот беда.
- Что же, в общине у вас девушек нету?
- Нету.
- Куда же они девались? - поразился Руслан.
- Князь наш их всех в свой замок забрал. И забирает, какая чуть подрастет. Они у него - в младших женах, рабынях, наложницах, в «приемных дочерях». Ковры ему ткут. И по ночам его ублажают. А я до сих пор хозяйство свое завести не могу. Не я один: каждый второй в общине - холостой. Мужику без жены, ты знаешь, гнезда не свить. И чахнет, идет на убыль народ трудовой. И государство через то хиреет…
В Хорезме, по словам Бузгара, назрели примерно такие же события, какие произошли в Иране лет двести назад.
При шахе Каваде в персидском государстве случился полный распад. Князья, владельцы обширных земель и больших крепостей, тяготясь верховной царской властью, решили скинуть ее, обзавелись своими войсками. С царской властью, конечно, ничего не стряслось. Зато простонародью - досталось. Совсем разнуздались богачи. Рыщут по селениям, как волки - по загонам овечьим, отнимают землю и воду у вольных крестьянских общин, хватают самих крестьян, их жен, сестер, дочерей. Разброд. И тогда против жадных князей выступает Маздак, бедный пахарь.
Он говорит простонародью:
«В мире извечно идет борьба между злом и добром. Зло действует слепо и неразумно, добро - разумно, сознательно. Свет и тьма переплетены, но свет на земле преобладает, хотя еще и не достиг полной власти.
Кто в поте лица пашет землю, выращивает хлеб - носитель добра и света.
Кто не работает и зарится на чужое - носитель зла и тьмы.
Причина всех бед на земле - раздельная собственность».
- Все это я слышал недавно от манихея, - зевнул Руслан скучающе. Болтуны. Надоели со светом и тьмою, с добром и злом.
- Да, но манихеи зовут в тихую келью, обещают счастье в загробном мире. А Маздак учит: «Чтобы здесь, на земле, наступило царство света, силы добра должны уничтожить силы зла. Надо отнять у богатых и знатных землю, скот и воду. Все люди равны. И должны сообща владеть всем, что есть на земле».
Далее из Бузгарова рассказа следовало, что крестьяне, возглавляемые Маздаком, подняли в Иране бурное вооруженное восстание. Они убивали крупных земельных владетелей, сносили их дома и хранилища.
