- Нет, нет! Слава богу, ни сухотки нет у меня, ни чахотки.

- Вижу.

- Да и пить мне с тобою нельзя.

- Это почему же?

- За питье нееврейского вина - семьдесят три поста на меня будет наложено.

- Кем?

- Законоучителем.

- Откуда он узнает, что ты пил нееврейское вино?

Аарон - смущенно:

- Я… должен буду… ему сказать…

- Эх, вы… люди. По рукам и ногам вас опутал Талмуд. Без него ни чихнуть, ни плюнуть не можете. А я вот пью с удовольствием всякое вино. - Он вынул кувшин из воды, откупорил его, плеснул водки в круглую чашку. - И нееврейское, и еврейское, и персидское, и греческое - любое, какое попадется.

Он выпил, поморщился, закусил редькой.

- Нам наша вера велит пить вино, - сказал Аарон. - После молитвы еврей должен выпить. А ты зачем пьешь?

- Зачем? - задумался Сахр. - Трудно сразу сказать. А! - Он озорно блеснул карими глазами.- Наверное, затем, чтоб приобщиться к всемирному содружеству дураков, не выделяться средь них,- ведь они в большем почете, чем умные. Зачем пришел?

- Пинхас тебя зовет.

- Требует долг?

- Нет. Раба надо лечить.

- С каких это пор Пинхас до того возлюбил своих рабов, что зовет к ним придворных врачей?

- Купил на днях по дешевке, надеется на нем заработать. Это рус. Моих лет. Жаль, если умрет.

- Рус? Любопытно. Что с ним такое?

- Лихорадка. Но какая-то особая.

- Ладно, бери мою сумку, - вот эту, ковровую. Пойдем, посмотрим. - Невысокий, легкий, по-юношески стройный, хотя ему было уже за сорок, Сахр двинулся к выходу.

- Настали времена, - вздохнул Сахр, когда они, утопая по щиколотку в горячей бархатной пыли, шли к еврейскому кварталу по пустынным безлюдным улочкам города между глухими глинобитными оградами, из-за которых почти не слышалось песен, криков, смеха, иных звуков жизни. - Хиреет город. Вся жизнь переселилась в усадьбы да замки полевые, где каждый князь - сам себе шах, сам себе и господь.

- Пришли.

- Бывал я здесь.

Два столба, между ними, через улицу, протянута цепь. Это «эруб» - застава, за которой живет своей жизнью еврейская община.

- Эх, люди… - опять вздохнул Сахр: - Отгородились от белого света железной цепью и думают - им от этого хорошо.

- А чем плохо?

- Хотя бы уж тем, что человек, по доброй воле своей заточивший себя в темницу и просидевший в ней всю жизнь, перестает быть человеком.

- Ну, нам тут вовсе не худо.

- Знаем. Слыхали.

Внутри этой «исроэл-махалле», представлявшей собою крепость, двор Пинхаса, с его высоченными толстыми стенами и огромными воротами, тоже был настоящей крепостью. Здесь все говорило о прочном достатке, - не то что в жалкой хижине чудаковатого лекаря.

Господский дом со множеством дверей, увенчанных алебастровыми решетками для света (окон тут не признают), с просторной террасой, густая тень которой подчеркивает четкость резьбы на стройных столбах навеса. Вдоль стен, огораживающих широкий, как поле, двор - кухни, конюшни, хлевы, склады для хлеба, для дров и прочего имущества, лачуги для слуг и множество других хозяйственных построек.

На середине двора большой водоем, перед ним глинобитное возвышение для отдыха, утопающее в тени развесистых яблонь. И затейливый солнечный узор, местами падающий сквозь ветви на ковры, коими покрыто возвышение, причудливо сочетается с их вычурным узором. И с яркими красками ковров соперничают пахучие цветы, которыми обсажен водоем. Не поверишь, сам не увидев, что в этом голом пыльном городе, в скопище желтых лачуг, раскаленных солнцем, прячется этакий райский уголок.

- А, Сахр, - не очень-то приветливо встретил врача Пинхас.

- А, Пинхас, - столь же сдержанно ответил ему Сахр. - Где твой больной?

Больной лежал в дальнем углу двора, в пустой каморке рядом с отхожим местом, на камышовой циновке.

- Ох-хо, - охал Сахр, осматривая Руслана. - Глаза воспалены, лицо тоже. Весь усох. У него обезвожена кровь. Воды не хватало, что ли, в пути? - обратился лекарь к Пинхасу.

За господина несмело ответил Лейба:

- Да, не хватало…

- Хм. Был жар у него, сильный жар?

- Дней пять или шесть он пылал, как печь.

- Ну, так и должно быть. Теперь у него появился желтуха, сыпь на коже, кровь из носа будет течь. Через неделю он бы опять запылал - и умер, если б ты, Пинхас, не сообразил меня позвать. Пустынная лихорадка.

Пинхас - поучающе:

- К нему прикоснулись злые духи «малахе-хаболе», средь которых есть «шедим» - пустынники, кои, по слову рабби Иоханана, делятся на триста видов. И еще есть «цафрире» - утренние духи, и «тигарире» - полуденные, и «лилии» - ночные. И есть…

Сахр прекратил его красноречие резким движением руки:

- Хватит, хватит! Придержи эти оглушительные сведения для своей доверчивой паствы. В пустыне есть нечисть похуже твоих злых духов.

- Какая?

- Блохи, клещи зловредные. Пинхас - уничтожающе:

- Хе! Меня каждую ночь блохи грызут - и хоть бы что. - Он самодовольно почесал волосатую жирную грудь.

- Угрызут когда-нибудь насмерть. Вот что, премудрый книжник. Если ты хочешь, чтоб рус выжил, не скупись, - его надо кормить легкой и сытной пищей: телятиной, курицей, медом, сливочным маслом. Творогу чаще давайте. И больше жидкостей разных: ну, молока, соку арбузного, дынного…

- Водки ячменной, - подсказал Аарон.

- Ни в коем случае! Нет. При этой болезни она вредит. Можно очень слабого вина, разбавленного холодной водой. А снадобье - вот оно. - Он вынул из сумки бутыль. - По три полновесных глотка трижды в день.

Пинхас - плачуще: - Ох, этот мерзкий рус меня разорит!

Сахр - сухо:

- Как знаешь. Не хочешь - вели отнести его ко мне домой. Я его вылечу. Молодой, - жаль, если умрет. Ему жить да жить.

- Тебе-то какой прок от него?

- Какой еще прок? Я лекарь. И к тому же еще - человек. Причем с совестью. Слыхал про такую штуку? Но в Талмуде о ней, наверно, не сказано, а?

- О чем?

- О совести, червь!

Пинхас - высокомерно:

- У меня ее вполне достаточно - для своих единоверцев. - Покосившись на хмурого Лейбу, он закричал, чем-то очень обиженный: - Я в своей общине человек уважаемый! А этот грязный рус? Разве он человек? Он хуже пса. Он раб, язычник.

- Эх, милый! У вас короткая память. В вавилонском плену, и у древних ромеев, и еще недавно - у их наследников византийцев, твои предки тоже считались всего лишь рабами, грязными псами-язычниками. Или за былые унижения вы срываете зло на совершенно безвинных людях? Нехорошо, нечестно. И сейчас - кто ты есть? Это здесь, в своей общине, ты бог и царь. А выйдешь туда, за «эруб», - пресмыкаешься пред каждым встречным.

- Кто, я!? Даже сам хорезмшах, его величество…

Сахр - с нетерпением:

- Ты замолчишь когда-нибудь, проклятый болтун?

Сразу скис гордый Пинхас:

- Молчу! Уже молчу, господин придворный лекарь. - Но сразу умолкнуть ему было трудно. И он добавил, сладко улыбаясь: - Сегодня среда, у нас, евреев, - самый добрый день недели. В этот день было создано солнце. И солнце твоего посещения, о высокий гость, озарило наш убогий двор…

Озабочен Лейба. Вернувшись в свою лачугу, он долго думал, молчал. Жена поставила перед ним миску с холодной куриной ножкой.

- Откуда? - спросил он изумленно.

- С хозяйского стола. Толстая Фуа расщедрилась, кинула подачку. Ешь.

- Нет. - Он сглотнул слюну. - Отнесешь это русу.

Решившись после долгих колебаний, он торжественно обратился к семейству:

- Жена моя Рахиль, сын Аарон и дочь Иаиль! Знайте: этот безродный рус, язычник, спас меня в пустыне от смерти и бесчестья. Как это случилось, - потом расскажу. А сейчас я хочу сказать: относись к нему, Рахиль, как к сыну, а вы, Аарон, Иаиль, - точно к брату родному. От Пинхаса ему не видать легкой и сытной еды. И кто с ним, хворым, станет возиться? Умрет. Придется тебе, Аарон, и тебе, Иаиль, ухаживать за ним. Лучшее, что добудем, ему отдадим. Нам не привыкать к пустой похлебке. Потерпим. Наедимся досыта на грядущем пиршестве праведников, удостоимся чести вкусить от Левиафана и Шор-Хабора.