Пустынный берег.

«Будут во аде муки внутренние - и, с тем вместе, внешние: там душа будет страдать, изнывать в страшной печали, унынии и отчаянии, там будет невыносимо мучить совесть - будет сильно и ужасно, по слову писания, точить сердце червь неусыпающий, а тело - отвне - жечь огонь вечно пылающий. Адский огонь столь жесток и лют, что и разум представить не может…»

Так описывал Киракос преисподнюю, куда не миновать попасть всякому грешнику и вероотступнику.

И грешнику Руслану казалось: не успев умереть, он уже угодил в это веселое место. Тут тебе и печаль с отчаянием - внутри, и жестоким огонь - отвне. Пустынный берег. Тупые валуны, о кои ноюще уныло бьются волны. На каменистой почве, на пять шагов - один пучок, сухой травы. Скалы поодаль - причудливы, странны: обточи-то их ветром неутихающим, и похожи они на грибы, на башни, черепа.

Овраги, лощины.

И черные люди в косматых шапках у больших котлов похожи на чертей, хлопочущих у адских сковород.

И сам он, весь этот бесплодный берег, похож на сковороду, огромную, раскаленную, на которую кто-то из озорства набросал камней. Но огонь зажжен не под сковородой, а над нею: круг неба над головой - не просто небо с солнцем, а одни великое, сплошное, яростно пылающее солнце, опустившееся, как в Судный день, низко к земле.

- Сиях-Кух, - пояснил один хазар, снизойдя до ответа Руслану, где очутились, - Черная гора по-хорезмийски. А по-тюркски: Мынгышлак - Тысяча зимовий.

- Откуда тут воду берут?

- В горах есть источники скудные.

Ну, раз тут есть хоть немного воды, значит, это еще ад. Может, только его преддверие.

Позже, когда суда, сгрузив поклажу и путников и загрузив других путников с поклажей, ушли обратно на северо-запад, в Йтиль, и пленные русы оказались под опекой черных людей в косматых бараньих шапках, Руслан, приглядевшись к их мохнатым бровям, точеным носам, сухим лицам, обнаружил в них что-то знакомое, будто где-то уже встречавшееся.

- Какого племени?

- Языры. Не слыхал? Ну, по-иному - аланы.

- Аланы?! - У Руслана сердце зашлось. - Я понимаю по-алански. Но у вас речь другая. Говорите вроде по-хазарски, но как-то диковинно, сразу не уразуметь, надо послушать и вникнуть.

- Говорим по-тюркски.

- Почему?

- Здесь тюрки кругом. Их много, нас мало. Но старики между собою объясняются по-алански.

- А-а… Как же вы здесь оказались? Аланские-то края - эвона-где, за морем.

- С восхода пришли сюда.

- С восхода? Разве не с заката?

- Нет. На юго-востоке, на окраине хорезмийских земель, есть озеро Хиз-Тангизи, что значит по-тюркски Девичье море, - из-за наших храбрых женщин тюрки его так назвали. Пока большой левый рукав многоводного Окуза впадал в это озеро, мы жили вокруг него, возделывали землю. Но не так давно рукав усох, воды не стало - и пришлось нам переселиться сюда, больше места нигде для нас не нашлось.

Он показал на бурые скалы, и Руслан только теперь разглядел приютившиеся под ними низкие, плоские, тоже бурые, глинобитные хижины.

- А на озеро это как попали?

- Никак. Извечно в Хорезме живем.

- А те аланы, которые у Кавказа, говорят, что они там извечно живут.

- Нет, отсюда туда переселились. Но не вчера это было, лет пятьсот-шестьсот тому назад, а то и больше, - потому и забылось. А мы помним.

- Н-да. Как тебя зовут?

- Арсамух.

- Знал я алана, звали его Урузмаг.

- Урузмаг, Арсамух - разницы нет. Все равно. Так звали одного из наших древних богатырей.

- Я рад, что встретился с вами.

- Чему тут радоваться? - хмуро сказал Арсамух. - Ты пленный, я твой страж. Хорезмшаху служу, караваны сопровождаю. Что еще тут делать? Земля бесплодная, воды мало, ничего не растет. И скот нечем кормить и поить. А жить надо.

Да, жить надо.

И хазарскому кагану.

И хорезмшаху.

И купцу Пинхасу.

И смерду Руслану.

Всем надо жить, вернее - хочется жить, но каждый разумеет жизнь по-своему; несходные побуждения сплелись в одну веревку - и с нею на шее Руслан оказался на пустынном восточном берегу Хазара - хотя, может быть, для него было бы лучше давно разбить свою голову о камень.

И, похоже, он окажется где-то еще дальше: тюки с товарами, мехи с водою уже на верблюдах, и евреи, накрывшись полосатыми накидками, уже прочитали молитву «Восемнадцать благословений» - «Шемоне эсре», как поведал об этом Руслану бедный Лейба. И снова - и дорогу. В дорогу. В дорогу. Мы гложем даль, даль гложет нас…

Весь долгий путь по голой плоской возвышенности, что раскинулась между Хазарским морем и Хорезмом, Руслан проделал как бы во сне. В черной обуглившейся памяти удержались лишь искры самых важных событий.

Однажды, проснувшись поздно ночью, открыв глаза и приподнявшись, Руслан в ужасе вскрикнул, упал в полынь.

Перед ним, прямо перед глазами, полыхнуло что-то голубое, ослепительное. Пожар? Откуда он тут? Это южное звездное небо открылось ему. Не знал никогда и не думал, что звезды могут быть такими яркими, так густо сверкать на небе: россыпи, цепи, связки, огромные гроздья звезд, крупных, чистых. Все небо слилось, казалось, ночью, как днем - в единое солнце, в одну исполинскую голубую звезду. Чудо.

Он облегченно вздохнул.

Он вспомнил, какой чужой и опасной мнилась ночь когда-то, в родном селе. Сколько страхов она в себе таила. Палкой, бывало, его наружу не выгонишь ночью. Таким враждебным был для него, пугливого смерда, ночной холодный мир, где тьма так густа, что ее можно ощупать рукой.

И каким своим, широким и вольным, он стал теперь.

Теперь - это мой мир.

На пятый день неспешного пути по скудной равнине, расположившись на ночлег, караван наутро не тронулся с места. Евреи не выходили из шатров. Ни огней на стоянке, ни запаха пищи.

- Почему застряли? - спросил Руслан у Лейбы, лениво жевавшего у потухшего костра сухую корку.

- Суббота, - ответил Лейба, который, несмотря на запрет, не гнушался разговаривать с нечистым. - Нельзя ничего делать. Субботний день принадлежит богу.

- Им хорошо в прохладных шатрах беседовать с богом! А мы - пропадай от жары…

Дома, где солнце тоже бывает жестоким, но его с нетерпением ждешь после долгой холодной зимы, не померил бы, если б сказали, что можно возненавидеть солнце, - возненавидеть, как живое существо, проклятое, злое, которое хочется убить. Поклонялись ему, - Хорс ясный да светлый… Эти аланы здешние, хоть и страдают от зноя до одури, тоже каждое утро встречают солнце молитвами. Так уж, наверно, заведено у людей: покоряются не тому, что любят, а скорее тому, чего боятся и терпеть не могут.

А еще через день унылого пути случилась беда. У дальних костров (на стоянках евреи держались особняком) учинился тревожный гвалт. Умер, не выдержав жары, старый еврей, чахнувший всю дорогу от Черной горы.

Ну, умер, так умер, - сидел бы дома, не тащился по зову злого духа наживы за тридевять земель.

Не в том беда, что умер дряхлый старик, отживший свое, а в том, что евреи проворно развязали бурдюки… и вылили воду из них на землю. Аланы, вступив с ними в драку, спасли часть воды, но самую малость.

Даже Руслан, впервые оказавшийся в пустыне, уразумел, что вылить здесь воду - значит обречь и себя, и других на верную гибель.

- Смерть приносит ангел Саммаэль, - растолковал ему Лейба, - в виде ядовитой капли на конце меча. Вольет эту каплю хворому в рот - и мертв человек.

- Черт с ним, с ангелом Самосъелом, и с тем, кто умер, - его уже не воскресить! Воду-то зачем выливать?

- Совершив свое дело, ангел смерти омывает огненный меч в близлежащей воде. Посему эту воду надо вылить, чтоб не погибнуть.

- Без воды скорее погибнем. Не знаю, как Пинхас, - может, ему какой-нибудь ангел и достанет воды с неба, а нам где ее тут взять?

- Пей, - алан Арсамух протянул ему флягу. - Эх, не хватит воды до Хорезма, Придется пить верблюжью кровь - одно спасенье.

- Вам хорошо, вам разрешается пить кровь животных, - вздохнул еврей. - А для нас это грех. Сказано в книге Левит: «Душа всякого тела есть кровь его; всякий, кто будет ее есть, истребится». Так Пинхас говорит, - я-то сам читать не умею.