Будто он был здесь когда-то.
- Ох, песни! Славные песни.
- Да? - Урузмаг улыбнулся, довольный. - Но, честно сказать, поют лучше всех на Кавказе армене.
Однажды увидел Руслан: юная, в платье до пят, тонкая женщина, взяв полотенце, кувшин, долго стояла утром в углу, скудной струей наливая теплую, с паром, чистую воду в медный блестящий тазик, тихо смеясь. Личико - узкое, темное, нос тяжелый, глаза в толстых веках подслеповато прищурены. Бедра - в сомкнутых лапах его уместились бы. Смех на маленьких круглых губах - плачущий, жалкий.
Тронута, что ли, бедняжка?
Глянула - смотрит Руслан, застеснялась. И, похоже, не оттого, что он смотрит, - приветлива, доброжелательна, видно, он ей по душе, - а оттого, что она совершала что-то убогое и надоевшее, но, должно быть, очень уж нужное. Кому-то, конечно, не ей.
Течет из кувшина в тазик вода - тазик уныло звенит, - стекает вода через край, уходит в канаву. В женщине - скорбь. Жизнь молодая уходит впустую, течет по замшелой канаве.
- Аза, сестрица моя, - пояснил Урузмаг. А! То-то они обнимались дотоле - когда алан и русич сюда забрели водички попить.
- Что это с нею?
- Мужу умыться дает.
- Где ж он, муж? - Смерд удивленно уставился в угол пустой, где робко она хлопотала - ни тени мужской у кривого столба, печально навес подпиравшего под небом синим, холодным.
- Умер полгода назад. Вредный был человек, - тьфу! - мир его праху.
- Умер? Зачем же…
- Так надо. Каждый вечер постель ему стелит, спит с духом бесплотным,
- И долго ей этак чудить?
- Полгода еще.
Злая потеха. Сколько сил у живых: уходит на мертвых. И вспомнил: а на Руси? С мертвыми бабы, правда, не спят, зато на могилы носят припасы, пьют и едят - кормят усопших, которые, - пеплом, костями горелыми смирно лежат в домовинах.
…Пленных разместили за оградой, в пустом обширном загоне для овец. Дух - невыносимый. Ноги вязнут до колен в зеленоватой хлюпающей каше из катышек, размокших в моче. Ну, что же. Пускай. Как тут быть? Улеглись. В дальнем углу бушевали готы: «Эй русс!».
- Идите вы к черту, - ворчал юный смерд. - Привязались.
Ему с Карасем повезло: у белой ограды, приникшей к холму, в жиже зловонной - камень плоский, большой, на нем приютились. Эх-хе-хе! Карась Руслану в глаза поглядел, Руслан - Карасю; поерзали, подобрались - друг друга чтоб не стеснять, да притихли.
Наверху - усадьба крутая: белый камень в стенах, над стенами - дым, тоже белый; мясом жареным пахнет; люди в белых бешметах к воротам идут и идут, - свадьба, что ли, у них; но почему же дудок не слышно, песен веселых, - гости все грустные, важные? Ясно одно: на горе - пир горой; про пленных же нынче забыли - бурды повседневной, и той не несут.
- Еруслан! Ой, Еруслан… - Тот, было задремавший, услышав, веки раздвинул. В первый миг показалось ему: кличет отец. В миг второй - осознал: отец-то умер давно; кто зовет? Карась громко стонет: «Убей меня, друже! О камень ударь головой - упокоюсь. Устал…»
Руслану же не до него: хоть сам, заорав, челом загорелым грохнись о камень.
- Это кому тут не терпится сдохнуть? Рано еще! Поживи, погуляй. Цепь на ногах потаскай. Ишь, где укрылись. А я вас ищу… - Урузмаг - верхом на ограде, пьяный и злой. Развернул узелок: хлеб и мясо. - Снедайте, вы, перекатная голь.
Вцепились в еду. Карась:
- Свадьба, что ль?
- Нет. Поминки. По-нашему - хист. Пропал человек.
- Зарезали, что ль?
- Я о живом говорю, не о мертвых. Те в земле уж который год.
- Что-то я не пойму: кто пропал, почему?
- Нет большей обиды у нас, чем сказать: «Мертвых своих держишь впроголодь». Их надо кормить - то есть гостей звать к себе, печь хлеб, резать скот - чтоб всю общину насытить. И так - каждый год. Сородичей мертвых немало. Соседей живых - тех поболе. Не знаю, много ль едят покойные - живых лепешкой не ублажишь. С поминками медлишь - в общине проходу нет мол, вот негодяй! Шкуру сдерут. А кто послушен, того подстрекают на новые траты: он, мол, человек чести. Хороший человек. Я отчего в наймитах хожу, брожу с караванами? Нищий. Хозяйство - дном кверху. Дотла разорен поминками частыми…
Он с кряхтеньем улегся спиною на гребень ограды, руки за голову кинул - и будто хотел засвистеть, но тут же губу закусил, лишь замотал головой.
Руслан бросил кость, кою дотоле глодал; Карась, как слепой, хотевший в реке искупаться, С боязнью спустил ноги в зеленую жижу загона. И, как слепой, пустоту озирая, с испугом сказал:
- Живых… мертвые жрут?
Ветер на миг прорвал пелену испарений, незримых, но ощутимых и гнусных, по лицам хлестнул назидательно; ноздри сузились, свежесть ловя, раскрылись искательно, жадно… но тут ветер стих. Снова удушье. Однако в Русланову юную душу вселилось уже - пусть смутным намеком - ужасное, неискупимое: «Живые во имя мертвых гложут живых».
И опять, и опять, и опять - скорбный путь…
Пленные Роду молились, Хорсу, Семаргу. Кто умет хоть чуть волховать, обереги делал для других. Не железные, правда: где его взять, то железо, да и как с ним управиться без молотка, без клещей, без прочих орудий кузнечных? Из прутьев плели, Хитро вязали тряпье. Может, поможет…
Руслан шагал опустошенный.
- Знаешь, - сказал Карасю. - Похоже, все заодно: Теньгрей, готский Водень и Плешь.
- А… наши? - со злостью - Карась.
- Они? - У Руслана язык сразу усох. - Жутко мне, брате. Однако… чем они лучше? Недобрые. Страшные.
- Вроде чертей.
- Молчи, лиходей! Род - он покажет тебе…
- Роду я боле треб не кладу - и не буду.
- Дурень! Уймись. Испепелит…- Но прежнего страха в душе нет уже: только боль да печаль.
- О боге, я слышу, бедные чада, ведете речь? А ведомо ль вам, кто он есть?
Глянули: сбоку идет старик, босой, в ризе рваной. Тот самый, который вчера Руслану рубаху отдал свою. Он пристал к вшивой грязной толпе в аланском селе, где поминки справлялись, и сразу всех покорил, удивил - будто веревкой незримой скрутил и без боли их удавил. Тихий, немощный, добрый - а властью, похоже, немалой владел: аланы, булгары, хазары его стороной обходили. А встретясь нежданно лицом к лицу, смирели, просили благословить.
О пленных хлопочет. Стражу просит не бить утомленных, коль упадут. Воды принесет, освежит да подымет, поддержит в пути. Пользует раны мазью целебной, а души - словом приятным и ласковым. Суму на стоянке развяжет, хлеб вынет, разломит, раздаст, а сам ничего не ест. Чем жив человек?
С ним полегчало. Видать, пожалел он Русланову молодость: холодно ночью у гор - с плеч своих рубаху стащил, велел ее смерду тут же надеть.
По-славянски бает, как русич, и по-булгарски - как истый булгарин. И с готами тоже (Руслан услыхал краем уха) сердечно толкует на их языке. Носат. Сухой да седой. Лик - точно из воска отлит. Глаза же и брови - словно из сажи, смешанной с маслом.Блестят. И разум в глазах - сокровенный и жуткий…
- Вроде чертей, говоришь? Нет, чадо, не вроде: черти и есть. Бог - иной. Он единый. А те - поганые идолы.
- Ты, Отче, ромей, или кто?
- Пред богом моим «нет ни эллина, ни иудея, обрезания, необрезания, варвара, скифа, вольного или раба, но все и во всем - господь». Павел - Послание к колоссянам. Ибо, сказал он в письме к коринфянам, «все мы единым духом крестились в тело одно…»
Руслан удивился: еще не слыхал он о боге, для коего все - дети родные.
С усмешкой - Карась:
- Доселе мы зрили: у каждого рода - свой ненаглядный господь. И роду чужому он враг. Ну, а кто сей всесветный защитник?
- Знамя его - любовь и спасение.
- Имя?
- Христос,
- А! - Карась отвернулся, сердитый. - Ты тоже, похоже, из этих… ромейских святых. Видели в Тане такого. Жизнью земною не дорожит, небо ему подавай.
- Ты дорожишь?
- Ну, еще бы.
- Зачем?
- Как зачем? Ведь я человек…
- Человек? - Он живо метнул - в Руслана, не в Карася - взгляд ножевой: душу ему насквозь пропорол. - А много ли радости в жизни твоей, человек? - тихо, скорей для себя, чем для них, промолвил старик с пронзительно чистой и ясной печалью. Почудилось юному смерду: слабый, смертельно усталый, сердцем приник странный попутчик к его изнуренному сердцу.
