– Во всяком случае, старина, ты сам во всем виноват, – пожимает плечами Кит.

Порывшись в сундучке, он вынимает клочок наждачной бумаги, который держит там, чтобы начищать штык. Я уже ему явно неинтересен. Постепенно дыхание у меня выравнивается. Я все еще жив, и в нос опять ударяет резкая сладость цветущего база.

Никто из нас не произносит больше ни слова. Говорить уже нечего.

А шарф по-прежнему у меня в кармане. Кит утратил самообладание на долю секунды раньше меня. Мир снова переменился. И, опять думаю я, навсегда.

Я пытаюсь незаметно проскользнуть в дом. Рубашка моя застегнута на все пуговицы, но до подбородка, как шарфик у матери Кита, она все равно не достает; к тому же кровь забрызгала воротник и темным пятном разливается на груди. Я хочу проскользнуть по лестнице в ванную и залепить горло пластырем, чтобы остановить кровотечение, а потом кое-как постирать рубашку в раковине.

Я уже на полпути к цели, и тут из кухни выходит мама.

– Где тебя носило? – сердито спрашивает она. – Что это за игры такие? Как сбросил ранец, вернувшись из школы, так он и стоит. А ведь у тебя завтра экзамены! Надо заняться повторением!

Я не успеваю открыть рот, чтобы ответить на град вопросов, а она уже заметила окровавленную рубашку.

– А это что такое? – еще сердитей говорит она. – Какие-то бордовые пятна! Надеюсь, не краска? Ох, Стивен, ради всего святого! Как прикажешь теперь ее отчищать? Это ж твоя школьная рубашка!

Вдруг она наклоняется ко мне поближе:

– А шея… У тебя на горле…

И, схватив меня за руку, волочет в столовую; там, спустив очки на кончик носа, за заваленным бумагами и папками столом сидит отец.

– Ты только посмотри! – кричит мама. – Посмотри, что теперь приключилось! Я знала, что там дело не чисто. Ты должен положить этому конец!

Отец осторожно расстегивает мой воротничок и осматривает горло.

– Кто это с тобой сделал, Стивен?

Я молчу.

– Уж не Кит ли? – спрашивает мать.

Я отрицательно качаю головой.

– Другой какой-то мальчик?

Я опять мотаю головой.

Отец бережно ведет меня наверх в ванную комнату.

– Не люблю издевательств, – замечает он. – Слишком много я их насмотрелся.

Набрав в раковину воды, он промывает рану; не помню, чтобы прежде он обращался со мной с такой нежностью. Мама стаскивает с меня окровавленную рубашку. Шарф падает на пол, но я успеваю схватить его и зажать в кулаке.

Из спальни появляется Джефф – узнать, из-за чего шум. Он встает в дверях ванной и наблюдает, как в воде, наподобие сигаретных дымков, только вверх тормашками, закручиваются алые струйки.

– Что случилось, малыш? – спрашивает он.

Джефф взял новую моду – всех подряд называть «малыш».

– Пытался себе горло перерезать?

– Если это сделал Кит, – опять вступает мама, – то тебе нужно поговорить с его родителями.

– Это была не игра, – отвечает отец, осторожно промокая кровь. – Дыхательное горло чудом не повреждено. Могли и артерию рассечь.

– Родной мой, ты должен сказать нам, кто это сделал, – требует мама. – Это вовсе не ябедничество.

Я молчу.

– Он не может говорить, – объясняет Джефф. – У него перерезаны связки.

– Пожалуйста, не встревай, Джефф, – говорит отец. – Спустись-ка лучше в чулан под лестницей и принеси аптечку первой помощи.

Он прикладывает клок сухой ваты к ране, чтобы остановить кровь.

– Ну, расскажи нам все же, Стивен, что стряслось.

Молчание.

– Это кто-то из ребят? Что они говорили? Опять тебя обзывали? Как именно?

Молчание.

– Или кто-то из взрослых?

Я опять отмалчиваюсь; теперь можно вообще больше никогда не раскрывать рта, мелькает мысль.

– А где произошло? На улице? Или у кого-то дома?

– Пожалуйста, родной, расскажи, – умоляюще говорит мама. – Тебя же могли всерьез изувечить.

– Вообще могли прикончить, малыш, – добавляет вернувшийся с аптечкой Джефф. – Между прочим, кто-то стырил весь наш неприкосновенный запас.

– Почему ты не можешь нам рассказать, как это получилось? – своим мягким рассудительным тоном спрашивает отец. – Тебе велели никому ничего не говорить? Угрожали?

Молчание.

– А что еще произошло, Стивен? Что еще случилось?

– Может, это сексуальный извращенец? – предполагает Джефф. – Ну, тот, который шлялся тут по ночам.

– Послушай, Стивен, – очень медленно, тщательно подбирая слова, говорит отец, – на свете бывают люди, которым доставляет удовольствие причинять другим боль. Иногда им нравится мучить детей. Они вытворяют всякие вещи, которые ребятишек пугают. Если с тобой приключилось нечто подобное, ты должен нам непременно рассказать.

– Ага, сначала он стырил НЗ, – подхватывает Джефф, – а потом перерезал Стиву горло, чтобы не болтал лишнего.

Отец мажет рану йодом. Боль куда сильнее, чем от штыка. Я морщусь и вскрикиваю. Отец достает из аптечки бинт и принимается обматывать мне шею.

– А может, это ты взял НЗ, а, Стивен? – очень тихо спрашивает он.

Я молча плачу от боли.

– Чтобы поиграть на базе? – продолжает отец. – Или кому-нибудь отдать? Какому-нибудь уличному побирушке? Который выпрашивал у тебя еды?

– А что? Тому старику-бродяге, например, – вставляет Джефф.

– Я не стану сердиться, Стивен. Это ведь дело доброе. Просто мне надо знать.

– Да отдал небось старику, что прячется в «Сараях», – говорит Джефф.

– Я думала, его уже забрали, неужто нет? – удивляется мама. – Уверена была, что после нападения на мальчика его посадили в тюрьму.

– Возможно, он уже вышел. Не исключено, что он и есть извращенец.

– Это бродяга, да, Стивен?

Я отрицательно качаю головой. Пытаюсь сказать: «Не бродяга. Не в „Сараях“». Но слова нейдут с языка, из горла рвется лишь громкий, по-детски отчаянный плач, как у Милли в прогулочной коляске.

Отец обнимает меня за плечи. Мама гладит по волосам.

– Бедный малыш, – произносит Джефф.

– Ты должен сообщить об этом куда следует, – вполголоса говорит отцу мама, когда мои рыданья немного стихают.

– Есть у нас телефон полицейского участка? – тоже вполголоса спрашивает отец, и я немедленно начинаю завывать отчаянней прежнего.

Раздается стук во входную дверь. От ужаса мой вой мгновенно смолкает: полицейские уже на пороге.

Джефф уходит открыть дверь.

– Это Барбара Беррилл, – вернувшись, сообщает он. – Спрашивает, выйдет ли Стивен играть.

Я возобновляю вытье.

От глубокого сна без сновидений я пробуждаюсь с тревожным чувством: что-то не так.

Лежу и, прислушиваясь к сопению Джеффа, пытаюсь понять причину тревоги.

Ну да, вот оно в чем дело – болит рана на горле. Я принимаюсь его ощупывать и обнаруживаю под пальцами бинт. Да уж, теперь все не так; разом вспоминается и плач Милли, и тетя Ди, зажимающая ладонями уши, и напряженное лицо Кита перед моими глазами…

Утром придет полицейский допрашивать меня… А шарф? Ведь он его сразу найдет…

Кстати, где шарф? От ужаса я вскакиваю на постели. Не помню, куда я его дел! Бросил где-то, теперь кто угодно может на него наткнуться!

Сердце холодеет, я судорожно шарю под подушкой… Нет, вот он, весь в пятнах засохшей крови, – я же его туда сунул, когда мама укладывала меня спать и я наконец разжал кулак. И сразу перед глазами картина: полицейский обыскивает комнату, открывает шкаф с игрушками, перетряхивает одеяло и простыни… Надо спрятать шарф получше.

Значит, это меня и разбудило? Может быть. Или еще что-то не так? Только я не могу определить, что именно.

И где? В комнате? Или снаружи?

Я встаю и просовываю голову под светомаскировочной шторой. На улице такая же тьма, как в доме, и на фоне черного неба даже силуэты крыш напротив окна можно разглядеть далеко не сразу. Передо мной то, чего мы с Китом дожидались: безлунная ночь.

Но в этом густом мраке ощущается чье-то присутствие. Слышится какой-то звук. Очень тихий, но явно посторонний и непривычный. Я навостряю уши. Звук ровный, неизменный – едва слышное непрерывное сипение, как если бы какое-то животное тихо и без перерыва выдыхало воздух.