— Как видишь, Трид, я исполнил данное тебе обещание. Пирамида Мортона, моя пирамида, воздвигнута… Помнишь, я говорил о проклятьях, которые мне воздаст человечество. Но моя месть безвкусна — люди слишком худосочны, чтобы что-либо понимать и кого-нибудь проклинать. Я сам проклял себя — вот единственный практический итог шестидесятилетних нечеловеческих усилий.

— Месть? — спросил я. Приглядываясь к разлегшейся под пальмой парочке. Они были очень далеко, я не видел выражения их лиц, но слышал, как мужчина забавляет женщину, выстукивая двумя кокосовыми орехами незамысловатый джазовый ритм. Едва ли ему приходило в голову, — что эти импровизированные музыкальные инструменты съедобны.

— Да, месть, какую не придумал бы ни один восточный деспот!

— Кому?

— Вам, белым! Я не цыган, Трид, как думал ты и многие другие. Я чистокровный индеец. Мой прадед был великим вождем великого племени. Мой дед — вожаком жалкой затравленной стаи, за которой охотились белые. Мой отец — этнографическим экспонатом в индейском резервате. Почти пятьсот лет вы истребляли нас алкоголем, пулями, деньгами, убивали во имя цивилизации и культуры — сначало тело, а затем душу. Я, Лайонелл Марр, мстил вам в обратном порядке. Я начал с Телемортона! И когда с вас после Стены окончательно сползла тонкая кожура ханжеской цивилизации, когда люди перестали читать сентиментальные романы и технические учебники, оставался только один шаг. Чтобы выжить, белые сами истребили бы друг друга.

В его полупогасших зрачках на мгновение снова зажегся тот пронзительно-черный огонь, что когда-то noразил меня. Сейчас я осознал, почему его внезапное появление на экране телеона мучительно напомнило один момент моей прежней жизни. Вот так же он, новый руководитель Телемортона, неожиданно вырос на стенном экране, чтобы объявить любое политическое выступление платной рекламой, и тем самым — войну правительству.

Я сказал ему, что он неправ. Индейцев в Соединенных Штатах истребляли правительственные войска и отдельные поселенцы. Нельзя же вину за это перекладывать на всех, мстить им в десятом поколении.

— Ты говоришь, не виновны? Нацисты говорили то же самое. Неужели ты думаешь, что можно жечь в печах, травить газом, вздергивать на висилицы миллионы без того, чтобы каждый в отдельности нес за это ответственность? Какой-нибудь господин Мюллер мог случайно не знать, что происходит, но все мюллеры вместе могут только уверять себя, что ничего не происходит… У нас, в Соединенных Штатах даже притворяться не считали нужным. Христианская мораль и угрызения совести не имели к краснокожим никакого отношения — для белых времен освоения Америки индеец не был человеком. Я вспомнил молчаливых индейцев, строивших мое анабиозное убежище. Вспомнил моих невидимых телохранителей в Каскадных горах, их ритуальный поклон и оружейный салют, которым они провожали наш вертолет. Возможно, они уже тогда знали, что Лайонелл Марр не только правнук великого вождя, но и долгожданный кровавый мессия, которому духи предков поручили содрать скальп с Белой Америки. Империя Мортона уже тогда была занесенным для смертельного удара боевым топором.

— Но в Гренландию выслали все-таки не белых, а цветных, — усмехнулся я.

— Выслали? — его гладкое лицо взрывал изнутри так точно угаданный Торой убийственный смех. На меня повеяло холодом. Так и казалось, что цветущие лотосы превратятся в сосульки. Но они цвели по-прежнему — случайно оказавшиеся в человеческом аду, неподвластные его климату существа из другого измерения.

— Ты в положении марсианина, которому надо за час преподать всю мировую историю. Времени у нас мало, Тора ждет тебя. Мне не хочется, чтобы она страдала. Моя пирамида уже и так достаточно высока.

Только сейчас до меня дошло, сколько ему лет. На пять меньше, чем мне. Но на мои полвека ангельского т сна приходилось пятьдесят лет нечеловеческих страстей, уже давно загнавших бы другого в могилу. Я вспомнил Мефистофеля.

— Когда умер Эрквуд? — почему-то мне показалось смешным называть его в присутствии Лайонелла Мефистофелем.

— Семь лет спустя после твоего ухода в анабиоз. Я ему сказал об этом. Он по-прежнему верил в твою миссию. Это он перед смертью учредил Государственный совет опекунов под моим председательством. К тому времени Логос уже стал планировать экономику и политику в национальном масштабе. За несколько лет до Стены Мортоновская империя имела такой вес, что ее президент автоматически становился президентом Соединенных Штатов. Я сам мог им стать, но по некоторым соображениям предпочел твоего двоюродного брата.

— Мне всегда казалось, что ты презираешь его, — удивился я.

— Кого? Болдуина Мортона? О покойниках плохо не говорят. Он погиб во время атомной бомбежки Вашингтона, царство ему небесное! Вместе со всем правительством, конгрессом, сенатом. К счастью для меня, заодно с этой мразью погиб почти каждый человек, который мало-мальски понимал, куда я веду страну. Как раз в этот день в Вашингтоне происходила огромная антимортоновская демонстрация… — Лайонелл замолчал.

Мимо прошло несколько анабиозников. Чувствовалось, что они в парке впервые. Окинув равнодушным взглядом бамбуковую рощу, парень в ярко-зеленом комбинезоне повернулся к остальным:

— Палки какие-то растут! Никакой жизни. И запах какой-то неприятный, назойливый… Пойдемте лучше в кинозал “Эрос”. Там сегодня чудесный фильм… Мне говорила Бэсси из 6532 комнаты. Она очень надеялась, что удастся просмотреть его вторично, но как раз сегодня утром ей пришлось закапсуловаться.

Они ушли из парка, а я думал о том, от каких случайностей иногда зависит история. Состоись тогдашняя антимортоновская демонстрация не в Вашингтоне, а в другом городе, все, возможно, пошло бы иным путем.

Лишенная антител кровь не в состоянии противиться инфекции.

— Потом наступил День Стены, — снова заговорил Лайонелл. — Над миром возвышалась Пирамида Мортона. Телемортон — информация и пропаганда. Кредимортон — экономика. Логомортон — планирование и управление государством. И, наконец, самая великая сила — Гравимортон, государственная безопасность. По ту сторону Стены была убийственная радиация, люди считали Стену своим ангелом-хранителем, а мне со званием президента присвоили официальный титул “Спасителя Человечества”… И тут я совершил непростительную ошибку, объявив последней и решающей инстанцией — Логос. Я рассчитывал на то, что его мерка общественной пользы будет работать на меня. Он уже тогда не любил выслушивать советы, но его можно было обмануть, незаметно подталкивая в нужном направлении. Если бы ты видел, с каким энтузиазмом он принялся за полную автоматизацию и одновременное истребление культуры во имя удовлетворения жизненно необходимых человеческих потребностей! Двадцать лет спустя, когда он уже занимал все восемьдесят этажей, редко кто еще помнил о музеях, библиотеках, колледжах. Это была моя месть за гибель великого искусства ацтеков, майя, инков. Никто не знает, чем бы оно стало, не явись белые варвары! Я всегда считал культуру среднего американца скорее голливудским фанерным макетом, чем настоящим зданием, но не ожидал, что он развалится так быстро и почти бесшумно.

— Что ты хочешь? — Лайонелл пожал плечами. — Диалектический скачок от количества к качеству не требует времени. Я знаю еще один пример. Почти безграмотная в 1917 году Россия имела в День Стены в десять раз больше ученых, чем мы, а людей с высшим образованием больше, чем вся Европа со дня основания первого средневекового университета… И затем — в самой человеческой психике заложен контрольный механизм, 6 котором мы раньше редко задумывались — целесообразность. Кому хочется учиться, если он нигде не может приложить свои знания? Творят машины, думает Логос, а человек… Человек только существует. Систематической местью, вот чем была предложенная мною Система Стабильности… Но мне этого было недостаточно! Дождавшись первых последствий демографического взрыва, естественного для мира, не знающего, что такое война, голод, массовые эпидемии, я натолкнул Логоса на идею уничтожить часть людей, чтобы сохранить жизненный минимум для остальных.