Я сделал то, чего никогда до этого не делал, — стал биржевиком. Мой отец начинал с биржи, именно там его встретил Мефистофель, чтобы поднять из мрака безвестности к ослепительному свету мортоновского небосвода.

Это было фактом, но никакого отношения не имело к человеку Мортон-старшему. До конца своих дней мой отец, упрямо и безрассудно, оставался для окружающего мира в прежнем, мраке. И когда я сам нырнул в этот уже не просто сумасшедший дом, а такой, где врачей не отличить от пациентов, мне стало понятно, почему он, прибегая и к деньгам, и к угрозам, категорически запрещал газетам упоминать свое имя. Бессовестный делец, он, по-видимому, еще сохранил нечто вроде чисто человеческой совести, или скажем лучше — стыда.

Не хотелось ему, видимо, оставлять свое имя в анналах эпохи, где многомегатонные бомбы проходят сначала испытание на прибыль, и только потом — на мощность.

Я играл на повышении акций “Телеамерики” — как только широкой публике станет известно о соглашении с Телемортоном, они должны были значительно подскочить в цене. Уже подсчитывая в уме заработанные миллионы, я каждое утро, перед тем как отправиться к маклеру, заглядывал в газеты. Прошла уже вторая неделя, а о соглашении — ни слова.

Я жил теперь в бывших апартаментах отца. Не то, чтобы мне было страшно засыпать в спальне, где я в тот последний день обнимал Тору. Скорее я внутренне осознал, что, пытаясь все время уйти подальше от всего, чем жил отец, пришел к тому же. Даже уйти из этого мира невозможно, пока не приспособишься к нему.

Установленный над старой отцовской кроватью видеон вспыхнул. Он был соединен с входными дверями, на старых деревянных ступеньках, где так любили нежитьсякошки, стоял Лайшнелл Марр. Я нажал кнопку, дверь автоматически открылась, впуская его, прошумел лифт, а затем без всякого перехода, без шагов в гулком коридоре, без скрипа дверной ручки Лайонелл уже стоял в комнате. Он вошел так же неслышно, как тогда в мое казавшееся неприступным лесное убежище.

— Вот что, Трид, — сказал он без предисловий. — Ты хочешь уйти в анабиоз? Уходи. Я думаю, куда лучше, если ты не будешь стоять на моем пути. В гороскопы я не верю, а дожидаться, пока ты наконец застрелишься, у меня нет желания. Вот чек — не на двадцать, а на пятьдесят миллионов. И пусть за эти денежки старый чудак заморозит тебя не на двадцать лет, а на пятьдесят. К тому времени ты уже не сумеешь мне помешать — моя пирамида будет построена… А со своим маклером расплатись, пока не поздно. Хочешь знать, кто толкнул телекомпании сначала на открытое сражение, а потом на объединение? Я! Это я подкинул им идею с сенатской подкомиссией, а когда они после нашей победы уже почти валились с ног, окончательно заманил в капкан обещанием подкармливать нашими передачами! Сегодня я расторгну предварительное соглашение, завтра они вылетят в трубу, а послезавтра вся Америка будет иметь лишь одну программу — мою, телемортоновскую! Точно таким же двойным ударом я в свое время раздавил “Универсальный Пантеон”… Вот так, Трид! А если тебе омерзительно смотреть, как один хищник пожирает другого, ну что ж, беги из наших джунглей в свою капсулу! Засыпай, но помни — когда проснешься, мир будет еще страшнее! Это я тебе обещаю, я — Лайонелл Марр!

Кем он был? Беспощадным гением? Адским пророком?

Сейчас это меня уже не касается… Сейчас меня ничего больше не касается… С жизнью я простился, красная кнопка уже сработала, анабиозная установка уже приняла сигнал “Готовиться к замораживанию”, ее электронно-контрольный мозг уже наблюдает за мной. Лежа в пока еще открытой капсуле, я чувствую слабые токи, идущие от сложнейшей аппаратуры к присоскам на моем теле.

Мильтон Анбис уже выплакался, сейчас он что-то бессвязно шепчет, указывая дрожащей рукой на прикрепленный к внутренней стенке капсулы циферблат. Но я не слышу его, я слушаю ровное дыхание своего огромного дома. Он вырублен в толще базальтовой породы, глубоко под пустыней.

Никому, кроме нас двоих, да еще Лайонелла, не известно, где я нахожусь. А Мефистофель даже не подозревает, что я все-таки решился.

Подземное убежище с анабиозной установкой, электронным мозгом, атомной электростанцией, ангаром для вертолета, подъемником, складом продовольствия строили завербованные Лайонеллом индейцы из Гватемалы. Будь в этом необходимость, Лайонелл наверняка вырезал бы им язык, чтобы сохранить тайну. Но они и так ничего не могли рассказать. Их доставили и отправили обратно на управляемых роботопилотами вертолетах, индейцы даже не знали, в каком месте и для чего работают.

Предосторожности необходимы из-за Болдуина. Пока он жив, моему бездыханному телу грозит опасность быть уничтоженным. На Анбиса я могу положиться — человек, отдавший всю свою жизнь на осуществление такой небывалой мечты, не предаст ее за жалкую кучу денег.

А Лайонелл будет молчать, в этом я почему-то в тысячу раз более уверен, чем в своем грядущем воскрешении.

К тихому шуму запрятанных глубоко внутри реле прибавился новый звук — звон колокольчика. Его мелодичный звон начинает отсчитывать секунды. Триста ударов — и капсула автоматически закроется.

— Осталось пять минут, — Милтон Анбис снова заплакал. — Прощай, Тридент!.. Я уже не увижу своими глазами, как ты выйдещь прямо из небытия на горячий песок пустыни и каждой клеточкой почувствуешь, что живешь… Но все равно… Это будет великий день! И если существует тот свет, то я пойду к господу богу и скажу ему: “Спасибо, что дал мне жизнь! Она прожита не напрасно!” Я уже включил аппарат гипносна. Анбис предложил другой, мгновенный способ усыпления, но я настоял на своем. Хоть самую малую из старых привычек хотелось взять с собой в пятиминутную дорогу, которая вела неизвестно куда. —.

“Воскресну ли? — думал я вяло, прислушиваясь к проникавшему в подсознание чарующему полушепоту. — А если воскресну, то в каком мире? Успеют ли гравитонные волны унести с планеты страхи сегодняшнего дня, или всеобщая катастрофа уничтожит гениальное открытие еще в пеленках?” Скорее всего мое любопытство останется неудовлетворенным. Победит не горячая вера Мильтона Анбиса, а скептицизм Мефистофеля.

Скорее всего то, что начнется через несколько минут, окажется на поверку самым оригинальным и дорогостоящим способом уйти в мир иной. Может быть, поэтому я так настаивал на гипноаппаратуре. Если уж умирать, то в моем райском саду.

Обычно он появлялся почти мгновенно. Сейчас ему что-то мешало — последние звуки, связывавшие меня с жизнью. Сквозь дрему я слышал, как пошел вверх подъемник, как чуть спустя за Анбисом автоматически закрылся входной люк. Я знал, что люк немедленно засыплет — через полчаса зыбучая пустыня уничтожит все следы вторжения…

Тишина. Я был в моем райском саду. Тора! — крикнул я. Она вышла из-за Древа Познания, протягивая мне сорванное яблоко. До сих пор мы еще не знали, что такое добро, поэтому не научились злу, вся история человечества простиралась перед нами чистой страницей Но яблоко прогресса уже было сорвано, а вместе с ним и фиговый листок цивилизации, которым так легко прикрыть содеянное. Пройдут тысячи веков, яблоко упадет к ногам Ньютона и станет законом всемирного тяготения, пройдут еще несколько веков — и оно упадет на Хиросиму. Мне стало страшно.

И тут я услышал шорох бесчисленных песчинок. Сначала они засыпали Тору, потом райский сад, кругом была пустыня, затем и она исчезла…

Меня уже не было.