— Мне сейчас не до вас! — Мефистофель показал ему на дверь. — Трид, это безумие! — Он словно заклинал меня.

— Тогда по крайней мере возместите нам расходы! — зашипел Джеймс.

Лихорадочно заполнив чек, Мефистофель бросил его на стол:

— На! А теперь убирайся!

Джеймс, на ходу засовывая чек в бумажник, еще бормотал проклятия, а Мефистофель уже говорил, говорил быстро, шепотом, еще быстрее, словно боясь упустить хотя бы секунду.

— Тред! Сначала выслушай меня! Ты не имеешь права причинить мне такую боль. Твоя Тора — она все равно должна была погибнуть. Не отрицаю, для старта нам нужна была сенсация. Но мы никого не собирались убивать, хотя это так просто. Сам видел! Росчерк на чеке, несколько нулей после любой цифры — и все. Шесть нулей за Болдуина Мортона, три, от силы четыре, за Тору Валеско… Но ты ее любил, и это решило ее судьбу. Я велел собрать сведения о прошлом Торы, узнал, что у нее муж, она развелась из-за тебя. У нее сын от него. Это она тоже от тебя скрыла. Мои люди следили за Васермутом, видели, как он покупал винтовку. Он непременно убил бы вас обоих — в церкви при бракосочетании или во время свадебного путешествия. Телохранители не спасли бы тебя, при каждом подходящем случае ты старался от них избавиться. Все равно, кто будет в тебя стрелять — другой или ты сам, я никогда этого, никогда не допущу… Как с Болдуином, существовал только один выход. Полюбив тебя, Тора при любых обстоятельствах должна была умереть, но, умирая одна, она тем самым спасала тебя… Я делец, Трид, торгую смертями чужих людей, но не смертью близкого тебе человека.

Он не лгал. Он никогда не лгал. Но правдой было и то, что Васермут попал в театр с его ведома, что снайперская винтовка была заранее принесена, что три выстрела, стоивших полмиллиона, за одну ночь сделали Телемортон самым могущественным и страшным из всех духовных ядов, которыми когда-либо отравляли мир.

— Спасибо! — сказал я с улыбкой.

— За что? За горькую правду? Раньше или позже я так или иначе…

— Спасибо от имени телезрителей! За то, что, спасая меня, вы не забыли о них. Вы всегда умели сочетать полезное с приятным… Даю вам еще одну неплохую возможность. Позвоните режиссеру и оператору, пусть они спустятся к выходу № 1. Там в камере хранения мой револьвер. Чтобы отблагодарить вас за все, я готов принять самую эффектную позу. Даже отрепетировать ее заранее.

— Не надо, Трид! Не надо. То, что мы сделали с Торой, может быть, действительно, страшная подлость, но я частично искупил ее.

— Чем? Трупами в Индии? И… — я посмотрел на него и осекся. Как стар он был в эту минуту — дряхлый старик, беспощадно принесший в жертву своему неумолимому богу не только Тору, не только тысячи безымянных, но и самого себя!

— Я не хотел говорить тебе об этом, Трид… Чтобы не потревожить свежую рану. Тора похоронена на Пантеоне Бессмертных, в одной из десяти могил, что окружают храм с прахом твоего отца. Скоро и я буду лежать рядом с ней. А когда придет твое время, ты будешь третьим. Никому, даже президенту Соединенных Штатов, ни за какие деньги не достанется такая почесть! Но Тора заслужила… Вот, посмотрит — Он вынул из письменного стола фотографию.

Кругом розы, буйно растущие розы — необычайной красоты, они разметались, словно пламенные волосы, а посреди — усыпанная алыми лепестками белая плита каррарского мрамора с надписью:

ТОРА ВАЛЕСКО

Звезда Телемортона

Убита при исполнении служебных обязанностей

— Может быть, это нужно вам, но не ей, — я отстранил фотографию. — Мир в Индии — единственный памятник, который я прошу для Торы… И для себя, — добавил я неслышно. — Вы обещаете?

— Нет! — Он уже снова стал прежним Мефистофелем.

— Почему?

— Потому что не могу обещать того, что уже сделано.

Я не помню, что показывал экран во время нашего разговора. Может быть, записанное на видеопленку крушение монорельсового поезда под Токио, может быть, землетрясение в Чили, может быть, и то и другое… Мне почему-то казалось, что все еще продолжаются безумные гонки с препятствиями. И когда на меня взглянула забинтованная голова, я был уверен — это один из пострадавших гонщиков.

Больничная койка, на заднем плане — медсестра, строящая глазки кинооператорам, на переднем — обвешанные магнитофонами репортеры. Неужели жалкий трюкач, рисковавший жизнью ради-пяти тысяч, достоин такого внимания?

— Могу вам сообщить, что выдвинутые против Телемортона обвинения не подтвердились. Подкомиссия распущена, — с усилием прошептала забинтованная голова.

— Господии сенатор! Не сыграл ли при этом некоторую роль оказанный на вас физический нажим? — спросил с усмешкой один из журналистов.

— Ни в коем случае! Защита народных интересов побудила меня возглавить работу подкомиссии, она же…

Сенатора на полуслове прервал наш диктор:

— Сейчас новый руководитель Телемортона Лайонелл Марр зачитает обращение к правительству Соединенных Штатов!

Он возник на экране внезапно. Секунду молчал, словно давая возможность миллионам запечатлеть в памяти свое лицо. Все та же поношенная замшевая куртка, как и при первой нашей встрече. Длинные, совершенно прямые волосы цвета вороненой стали. Цыган? Пожалуй. Но только по огню, который, казалось, вот-вот вырвется из пронзительно черных зрачков. А по неподвижному, словно каменному лицу скорее индеец.

Лайонелл небрежно вытащил из кармана измятую бумажку, и ровным, почти лишенным интонации, голосом прочел:

— Поскольку правительство, не воспрепятствовав деятельности подкомиссии сената, показало полную неспособность политиков руководствоваться благом нации, Телемортон впредь рассматривает как платное объявление любое политическое выступление — от предвыборной речи кандидата в конгресс до послания президента народу. Чтобы оградить интересы наших зрителей от ожидаемого в связи с этим резкого увеличения уделенного коммерческой рекламе времени, плата за нее вчетверо повышается!

Он исчез так же внезапно, как появился. По экрану поплыла величественная река. Священный Ганг! Я узнал его прежде, чем увидел верующих, входящих в воду для религиозного омовения, немощных калек, которым сострадательные единоверцы приносили в ладонях глоток исцеляющей воды, бесчисленных паломников вдоль всего берега. Неужели мир? — не решался я поверить.

Но так торжественны были звуки песнопения, так полны неземной отрешенности темные лица, так безоблачно горячее небо Индии, что я в благодарном порыве даже стиснул Мефистофелю руку.

А потом я чуть не оторвал ее — с синего неба посыпались пулеметы и бронетранспортеры; они висели на стропах разноцветны парашютов. С борта пакистанского самолета я увидел прыгавших вниз, на паломников, парашютистов, и пока другие операторы показывали зенитчиков у орудий и поднятых по тревоге индийских танкистов, бронетранспортеры с десантниками и пулеметами уже врезались в толпу. Ошалело трещали пулеметы, выли раненые, причитали над трупами близкие, многотысячная толпа продолжала молиться.

Это дикое, бессмысленное избиение паломников даже с точки зрения избалованных телемортоновских зрителей являлось потрясающим эпизодом.

Вошедший в комнату Лайонелл довольным взглядом скользнул по экрану.

Меня душила невыносимая ярость. Все пустозвонные обещания, превращенные в новую пирамиду мертвецов, все эти пышные розы над истлевающим под каррарским мрамором мертвецом, над останками Торы, со смертью которой началось существование Телемортона — даже самый утонченный палач не способен придумать такую пытку.

А пулеметная пальба удалялась. Вместе с ней удалялись берега, на экране остался один лишь священный Ганг, и по его желтоватой глинистой воде, по неторопливому течению — рекой в реке — бежал пенящийся поток багровой крови.

— Вы только что видели последний эпизод индийскопакистанской войны, — возвестил диктор. Размытое бордовое пятно залило весь экран. И сразу — белоснежные пики Гималаев, а совсем внизу — крошечные остроконечные крыши Катманду. Ворота старинного дворца, их охраняют три олицетворения бога мудрости Ханумана — обезьяна, закрывающая себе глаза, обезьяна, затыкающая себе уши, обезьяна, закрывающая себе рот.