До Берлина Василий дошел. Победу отпраздновал и домой подался. Ехал и думал, что вот сейчас дотопает до родного села, обнимет мать и сестру, а потом и Тонечку поцелует. В первый раз! Раньше ведь не давала. Только на вокзале, перед отправкой уже, обняла несмело и подставила щеку.

– За остальным вернешься!

Свадьбу сыграют! Дом поставят рядом с родительским! Будут жить!

Да только не пришлось мечту исполнить…

От села родного одни головешки остались…

Вот почему письма не доходили до адресата. Вот почему не отвечали ему ни мать, ни сестра, ни Тоня…

Потоптался Василий на пепелище и пошел искать людей. А что? Везде они есть – люди-то. Худые аль добрые, но завсегда найдутся.

Два дня искал Василий. И нашел. Там, где дальняя деревня была.

Приняли его. Накормили, а потом рассказали, что стряслось с его родными.

Рассказали, как пришел в их село враг. Как согнали в кучу всех до единого тех, кто там еще оставался. Как отбирали подростков, которых потом угнали на работы в Германию. Как мать закрыла собой Веруню, когда та к лесу вслед за Тонечкой и другими ребятами кинулась. Как встали на защиту детей бабы, принимая смерть, но не отступая даже на шаг. Как дед пошел в рукопашную и как страшен был вид его. До того страшен, что даже те, кто беду творил, отступили поначалу, и девчонки прорвались, успели. Как искали их потом, но болота крепко хранили свои секреты, и никто не узнал, куда в итоге делись те, кто успел добежать до границы леса. Как согнали потом тех, кто остался в поселке, в старый амбар и запалили его. А потом выжгли дотла все село, перед тем как уйти.

Рассказали и о том, что появились позже в лесу партизаны. Кто такие, откуда взялись, никто не знал. Догадывались, конечно, но таили эти догадки. Слишком уж все тонко было. Таскали в лес провизию втихаря и помалкивали.

А потом беда ушла дальше и тихо стало. Куда делись те, кто в лесу был – никто не знает.

Слушал Василий и плакал как дите малое. Если бы рядом был, разве не защитил бы их? Разве не вступился бы?

– Ты парень, не кручинься. Ты был там, где тебе должно было. И мы бы сейчас тут не сидели и с тобой бы бесед не вели, коли дома бы остался. А потому – крепись! Не всех еще потерял ведь. Искать тебе надо. Глядишь и отыщутся те, кто цел остался.

– Спасибо вам…

– Было бы за что. Ты, давай-ка, спать ложись. Утро вечера мудренее. В город тебе надо, справки навести. Может и узнаешь что. А мы тебе все рассказали, что сами знали.

Улегся Василий, а сна нет как нет. Сжал крестик в кулаке, а у самого мысль одна бьется: «Отче, помоги! Отыскать моих, домой вернуть. Надежду дай мне! Без этого никак… Неужто не увижу их больше? Ведь нельзя так! Разве зря все это было? Ты меня столько времени хранил, так и сейчас не бросай! Помоги!»

Сон, тревожный и рваный, пришел уже под утро. И снова увидел Василий сестру. Только платье на ней другое – чисто-белое. И руки у нее такие же чистые, словно не весна. Будто не копалась она в огороде, помогая матери. И стоит Веруня перед ним пряменько, гордо так, как березка в чистом поле. Смотрит в глаза и ждет. А чего ждет – не говорит. Молчит. И Василий слова сказать не может. Потянулся было обнять ее, ан нет, отступила, головой качает и пальцем грозит – нельзя! А потом вдруг поманила за собой и пошла куда-то. Только тут сообразил Василий, что не в доме они родном, а вроде как в городе где-то. Дома высокие, каменные вокруг, с большими окнами и людей много. Веруня идет, а они все перед ней расступаются. Быстро так идет, ходко. А Василий как ни старается – не поспевает за ней. До угла добежал и потерял. Куда делась? Непонятно. Потоптался-потоптался на месте, хотел было крикнуть, да передумал. Не услышит. Обернулся, а за спиной никого. Улицы пустые и дома разрушенные. Только тут и понял, что назад нельзя, вперед идти надо.

Проснулся Василий до света. Не стал будить хозяев. Оставил на столе в благодарность сахар для ребятишек и ушел. К вечеру уже был в городе.

За что хвататься? У кого спрашивать – про то ничего не знал. Решил, что лучше всего в больницу податься. Если кто-то что и знает, так только там.

Не ошибся. В больнице ему рассказали, что были люди из его поселка. Молодежь в основном. Мало совсем, но были. А куда потом делись, куда ушли – никто точно сказать не мог.

– Дальше их отправляли, милый. У нас-то больницу разрушили совсем. Вон тот флигель только и остался. А много там больных поместится? Да и врачей никого не осталось. Один Петрович. Кто на фронт ушел сразу, а кто тут свою вахту отстоял.

Старушка-санитарка свернула скупыми мужскими движениями самокрутку и протянула Василию.

– Не балуюсь этим.

– И то ладно! Ты молодой, тебе жить! Вон, Петрович, главный наш, тоже говорит мне, чтобы курить бросала. Ругается! Паша, говорит, ты женщина до того толковая, что я к тебе аж подходить боюсь, а одного понять никак не хочешь – вредно! А я все понимаю, а отказаться не могу! Веришь? Не получается!

– Верю! Тетя Паша, а еще что-нибудь знаете? Девушек не было? Одну Верой звали, а другую – Антониной.

– Сестры твои, что ль?

– Одна сестра. А другая… Невеста мне.

– Вона как… Невеста… А скажи мне, друг милый, что ж, сильно ли ты ее любил?

– Больше жизни.

– Ой, ли… Все так говорят до поры до времени, а как до дела, так… – Паша закашлялась, отворачиваясь от Василия, и махнула рукой. – Ступай-ка ты, милый. Нечего мне сказать тебе больше. Ничего не знаю я. А и знала бы – подумала, говорить, аль нет.

Василий схватил санитарку за руку.

– Вы что-то знаете, тетя Паша! Отчего же сказать не хотите мне? Я ведь все потерял. У меня только и осталось, что надежда найти их! Она, да вот это…

Василий уже не раздумывая достал из кармана гимнастерки крестик.

– Откуда он у тебя?

– Тонечка моя дала. Велела хранить и вернуть ей. Я обещал.

– Умная деваха у тебя была… – Паша тронула пальцем крестик. – Знала, что дать тебе с собой. Кто-то кисеты да платочки вышивал, а она вон что придумала…

– Это ее деда крест. Он хороший мужик был. До последнего своих защищал. Мне люди говорили, что за детей бился так, что даже пуля сразу его не взяла. Ему уж не получится крест отдать, так хоть Тонечке верну. Память ведь.

– Себя верни ей! – Паша накрыла своей ладонью крестик и подняла глаза на Василия. – Все расскажу. Все, что знаю. А ты уж сам решишь, как тебе дальше быть. Посмотрим, что ты за мужик и дотянешь ли до Тониного деда. Живы они. Обе. В Москву подались после Победы.

– Зачем?

– Тонечка твоя… Э, да что уж теперь! Партизанским отрядом она командовала. Как могла да как умела, пока не прислали им кого-то сверху. Много чего сделать успела, а, главное, сестру твою сберегла. Ее ведь, Веру, дважды за малым в Германию чуть не угнали. Первый раз из родного села, а второй раз, когда в городе поймали случайно. Тонечка с ребятами грузовик, который на станцию шел, в последний момент отбить успели. Тогда-то Тоню и ранили.

– Ранили?! – у Василия потемнело в глазах.

– Да. Было дело. И ранение-то пустяшное было, в руку, да только помощь не сразу оказали ей. Не до того было. Вот и…

– Что?! Тетя Паша, говори, как есть!

– Инвалид теперь Тоня твоя. Без руки осталась. Ей Петрович наш операцию прямо в лесу делал. Хорошо сделал. Все, что мог. Жизнь ей сохранил и это главное. Как поутихло все, девы твои сюда, в больницу пришли. И до самой Победы здесь работали. Вера твоя санитаркой, а Тонечка так, у всех на подхвате. Она шустрая такая. Там, где иной с двумя руками не управится, она умудрялась одной наворотить столько, что все диву давались. Петрович ее берег как мог. За дочку считал. От Тониной семьи никого ведь не осталось. Одна как перст. Он же Веру надоумил Тоню в Москву отвезти, к приятелю своему. Тот шибко умный доктор какой-то. Протезами занимается. Может и пособит девчонке-то. Молодая ведь совсем. Жить да жить еще. Что скажешь, Василий? Как тебя по батюшке-то?

– Михайлович я.

– Что скажешь, Василий Михайлович? Сдюжишь такую новость, аль нет? И имей в виду, если поедешь только Веру забирать, так не трудись. Не поедет она с тобой. С Тоней останется. Накрепко их повязало все это. Не бросит она ту, что жизнь ей сохранила.