В предложениях Татищева не было почти ничего не исполнимого. И кое-что из его программы преобразований и усовершенствований было реализовано во второй половине XVIII столетия. Однако большинство его предложений осталось лежать втуне. Правительство все более руководствовалось не соображениями государственной пользы, а стремлением удовлетворить корыстные интересы класса феодалов, потребности которого все далее расходились с объективными требованиями государственного организма.
К рассмотренному «Рассуждению» примыкает и «Разсуждение о беглых мущинах и женщинах и о пожилых за побег». Кое-что здесь и прямо повторяется. Однако во втором «Рассуждении» имеются и новые темы. Особенно интересны следы глубоких раздумий Татищева о социальной сущности явлений, раздумий, поведших его к некоторым далеко идущим выводам. Татищев зачеркнул в своей рукописи две фразы, как будто исходные для всего рассуждения: «Побег людей от их господ — тяжкое преступление закона», и «Закон наш гражданский определил всем быть непременно и наследственно рабами». Именно из этих положений исходила социально-юридическая практика XVIII века. Татищев же усомнился в их правильности и целесообразности.
Сомнение по поводу разумности существующего положения теоретически было обозначено еще в «Разговоре». Но там вопрос ставился именно теоретически, без выхода на практику. Теперь, напротив, Татищев пытается оценить с точки зрения теории реальную повседневную практику.
Как и в «Разговоре», Татищев обращается к закону естественному и гражданскому. Он рассматривает две категории зависимого населения холопов и рабов. Холопство основано на договоре и не может распространяться на детей договаривающихся. Следовательно, незаконной признается полуторавековая практика, поскольку именно таким путем крепостное право охватило значительную часть крестьян. Другой путь — порабощение. Рабство устанавливается прямым насилием. А это делает его и вовсе незаконным. «Раб самим ли его господином покоренной или от покорившего наследством и куплею полученной, имеет право от онаго насилия или покорения искать свободы, как токмо может способ тому улучить». Не имеет, следовательно, значения, сам ли господин поработил данного несвободного, или купил его — раб имеет право «искать свободы».
Закон естественный, разъясняет Татищев, предписывает человеку «другому всякого добра желать и благодеяние показывать, как себе самому, а не делать того, чего себе не желает». Это требование распространяется и на отношения господина и раба. Отсюда следует весьма смелый вывод, что «рабство и неволя против закона христианского». Татищев вновь напоминает, что до Федора Ивановича у нас «были все крестьяне вольные и жили кто за кем хотел, пленники токмо были невольные, но их дети неволи свободны». По логике Татищева это означало, что все формы крепостной зависимости, все виды неволи в XVIII веке были незаконны.
Можно отметить, что Татищев несколько идеализирует положение, существовавшее до известных законов 90-х годов XVI столетия, утвердивших крепостное право. Холопство было и в XV веке. В XVI веке оно интенсивно росло. Татищев дает картину не того, что было, а того, что должно быть согласно естественному закону. Эта подкрашенная картина и отражает идеал самого Татищева.
Дальнейший ход закрепощения излагается вполне достоверно, причем Татищев располагал об этом периоде некоторыми источниками, утерянными теперь. Он сообщает, что Борис Годунов отнял у крестьян волю, что вызвало «великое беспокойство», и Борис вынужден был снова дать волю. Но теперь «забеспокоились» дворяне. Шуйский вновь «вольность крестьянам отнял». И это вызвало осложнение. Что делать теперь, Татищев пока решать отказывается: «Ныне же можно ли ту вольность без смятения возобновить и все те распри, коварства и обиды пресечь, требует пространного разсуждения и достаточно мудрого учреждения, дабы исча в том пользы большего вреда не нанести». Но ясно, куда он клонит и какую задачу ставит перед «достаточно мудрым учреждением». Пройдет свыше ста лет, прежде чем правители России вынуждены будут пойти на создание таких «мудрых учреждений».
Для Татищева преимущества вольности бесспорны. Другое дело, что весьма труден был вопрос о путях ее восстановления. Осторожность Татищева в данном случае питалась двоякими причинами. Как серьезный государственный деятель, он не мог предложить мер, не продуманных до мелочей и не учитывающих возможных отрицательных последствий. Еще важнее было то, что малейшее выступление в пользу крестьянской свободы встречало яростное противодействие со стороны помещиков. «Мудрому учреждению» надо было искать возможности преодоления этого противодействия. А лишь из крепостников-помещиков и могло было составиться в середине XVIII века «мудрое учреждение».
Побеги приняли тогда массовый характер, и разбор тяжб землевладельцев на этой почве составлял едва ли не самую значительную часть судебных разбирательств. Татищев предлагает некоторые меры для упорядочения существующей практики, исходя из закона гражданского, а не естественного, то есть исходя из реально действующего законодательства.
Несоответствие реального законодательства естественному закону для Татищева очевидно, и он делает соответствующие оговорки. «В приеме беглых, — говорит он, — если я по закону божию и естественному ходу разсуждать, то ни малейшей противности оным не найду, но паче неволю оному противною почитать можно; взирая же на закон гражданский, нахожу в нем... три... обстоятельства: обида ближнему, что отчич лишится своего дохода и сверх того принужден за него многие годы государственную дань платить; обида и сбежавшему, что он принужден два разы дом и пашню оставляя вновь заводить... обида обществу или государству в недоплате с пустоты податей... обида высочайшей власти презиранием закона».
Наказание вообще Татищев сводит к двум разным формам. За причиненный убыток положено дать соответствующее возмещение. В данном случае это предполагало значительное снижение вознаграждения по сравнению с предусмотренным в законодательстве.
Другая форма наказания означает штраф за нарушение закона. Татищев напоминает, что наказание не должно быть слишком мягким, дабы не ронять авторитета закона, но оно не должно быть и непомерно жестким. В итоге за прием беглых Татищев предусматривает штраф гораздо меньший, чем назначавшийся текущим законодательством. По Татищеву, требовалось также тщательное исследование: можно ли то или иное лицо признавать за беглого? Оказывается, что он не каждого беглого рассматривал в таком качестве. Так, по его мнению, из этого разряда следовало исключать беглых девиц, достигших 18 лет, если их владелец или родители не выдают замуж или, наоборот, отдают, но против их воли. Это была как раз одна из наиболее многочисленных категорий беглых. Татищев же предлагал давать таким беглым волю. Тот же порядок он распространял и на молодых вдов, если их в течение двух лет не выдавали снова замуж.
Записку о ревизии и побегах Татищев передал петербургскому начальству. Как он писал некоторое время спустя Михаилу Илларионовичу Воронцову, занимавшему с 1744 года пост вице-канцлера, кое-что из его рекомендаций при завершении переписи учли. Но «большее и нужднейшее осталось без рассмотрения». Последнее неудивительно. Удивительно то, что все-таки кое-что было использовано, хотя и анонимно.
Непосредственно М. И. Воронцову Татищев направляет «Представление о купечестве и ремеслах». Он не возражает против того, чтобы Воронцов, не упоминая имени Татищева, взял содержащиеся в записке мысли «к своей чести». Ему, конечно, хотелось бы, чтобы была создана специальная комиссия для рассмотрения этого вопроса, и он тогда, несмотря на недомогание, развернул бы свои предложения подробнее. Но особых надежд на это он, конечно, не питал.
В представлении снова подчеркивается мысль о необходимости «вольности» купечества и ограждения его от административного вмешательства. Татищев все более осознает, что интересы казны и государства не совпадают, и всюду, где это различие для него выясняется, он интересы казны готов принести в жертву более высоким интересам государства.
