– Вы не ошиблись. Я был отправлен с поручением князя в Киев, – пояснил Георгий, – моя болезнь помешала мне вернуться к Глинскому вовремя, а происшедшие затем события заставили и вовсе покинуть родину. Однако если мы с вами встречались в Турове…

– Оба мы были там в одно время, – чему-то обрадовавшись, быстро и торопливо заговорил собеседник, – видно, сам бог поставил меня на пути вашем. Значит, вы друг Глинского и поможете спасти его… Его и меня, советника князя Михайлы… Знаете ли вы немецкий язык?

– Я знаю многие языки, но что случилось с князем? Как ваше имя?

– Вы узнаете все, – шептал немец. – Верно ли то, что вы сказали о себе и… что вы все еще друг Глинскому? Поклянитесь!

– Клянусь… – ответил удивленный и встревоженный Георгий. – Клянусь, что я всем сердцем сочувствую князю Глинскому и его делу.

– Аминь! – закончил немец, опускаясь на колени. – Вы русский, – зашептал он в самое ухо Георгию, – быть может, вас отпустят. Слушайте! Они захватили бывшие со мной два письма, написанные по-немецки. Во что бы то ни стало их необходимо добыть и передать по указанному адресу. Только не говорите этим разбойникам, что вы ехали к Глинскому. И даже под пыткой не выдавайте, откуда получили письма.

– Что в этих письмах?..

– Я разрешаю вам прочитать их… Потом, когда вы будете далеко отсюда… Если вам удастся передать письма лично, это будет большим счастьем и для князя Глинского, и для вас. Вы скажете только два слова: «Перстень и ладанка». Всего два слова, и вас примут, как родного брата.

Снаружи послышались голоса. Дверь, скрипя, распахнулась, и бородатый вооруженный человек крикнул:

– Эй, немец! Выходи!

Немец поднялся на ноги. Колени его дрожали.

– О! Что бы я сейчас отдал за десяток моих всадников! – прошептал он, сжимая кулаки.

Оставшись один, Георгий попытался разобраться в том, что он услышал. Все было туманно и тревожно. Что-то произошло с князем Глинским, но что? Если это стан русских, то почему немец заклинал его не произносить имя Глинского? Князь Михайло в беде, сказал немец. Неужели снова Георгия постигнет неудача? Он мысленно окинул взглядом события последних месяцев. Проведя много дней с русским посольством на пути в Венецию, Георгий узнал то, что было скрыто от него и его соотечественников кордонами польского короля и воеводскими стражниками. Он узнал о жизни своих братьев в большом и могучем Московском княжестве, узнал о новых людях Москвы, борющихся за просвещение народа. Созрело решение во что бы то ни стало поехать туда. Венеция больше не задерживала его. Ему удалось повидать лучшие тамошние печатни и даже поработать в одной из них. Георгий заполнил несколько сшитков подробными записями: «Как литеры резать, краску накладывать, как листы тиснуть», «Что есть рисунок и для чего оный в книге применяется», а также «О механике устройства станков друкарских».

Желание как можно скорей вернуться на родину и оттуда отправиться в Москву было так велико, что Георгий, не дождавшись окончания посольства, распрощался со своими новыми друзьями. Казалось, наступил его час. Полоцкое братство поможет ему установить связь с просвещенными московскими людьми, сообща они откроют друкарню, и тогда доктор Францишек отдаст все, что собрал за годы учения, «братьям своим – Руси».

По дороге в Полоцк Георгий много раз слышал имя Глинского. Произносили это имя то с благословением, то с завистью, а то и с проклятием. Но одно казалось несомненным: Глинский был врагом польских и немецких поработителей, врагом латинских монахов, а стало быть, другом белорусского люда.

Еще не успев разобраться в сложной путанице политических событий, Георгий решил отправиться к князю Глинскому, надеясь, что Глинский окажет ему поддержку в печатном деле.

Снова скрип тяжелой двери прервал нить его размышлений. В темницу вбежал запыхавшийся ратник и, подталкивая Георгия, погнал его по оврагу к центру лагеря.

На небольшом холме, возле шалаша, сложенного из кольев и ветвей, окруженный вооруженными людьми, стоял немец. Георгия поставили рядом.

– Кто ты и откуда к нам прибыл? – спросил Георгия немолодой, крепкого тела человек, сидящий на обрубке дерева у самых дверей шалаша.

Висящая на перевязи дорогая польская сабля да короткие остроносые сапоги, какие носили тогда русские, несколько отличали его от пестро одетых вооруженных людей, стоявших вокруг. По повелительному голосу и свободной позе нетрудно было угадать в нем атамана. Лицо его было по-цыгански смуглым и, как почудилось Георгию, странно улыбалось. Вглядевшись пристальней, Георгий увидел, что лицо атамана перекошено глубоким шрамом от сабельного удара. Щека на месте шрама собралась морщинами, рот, растянувшись навсегда, покривился усмешкой.

– Что молчишь? Аль с перепугу язык проглотил?

– Батька! – раздался со стороны веселый голос. – Он же, поди, человечьего языка не понимает. Дозволь, я по-немецки спрошу?..

К Георгию подскочил маленький, с лисьей мордочкой человек и, взмахнув полами длинного кафтана, безобразно кривляясь, поклонился пленнику.

– Хурды-мурды, откуда и куды?.. Эйн, цвей, понимай, говори, не зевай!

По оврагу покатился веселый хохот. Смеялся командир, смеялся и сам лисьемордый шутник. Немец повернул к Георгию побледневшее лицо.

– Кажется, начались наши веселые похороны, – сказал он по-немецки.

Но Георгий не слышал его. Он по-прежнему пристально смотрел на атамана. Что-то далекое, забытое вновь вставало в его памяти. Словно когда-то он уже встречал этого смеющегося атамана, видел этот овраг, этих вооруженных чем попало людей. Георгий огляделся. Вокруг стояли франтоватые, не успевшие обноситься польские конники, и вооруженные бердышами русские бородачи, и белорусские крестьяне с косами и пиками, и обвешанные дешевыми украшениями бродяги, не знавшие ни роду ни племени. Словом, все это войско ничем бы не отличалось от обычной разбойничьей шайки, если бы не его многочисленность и порядок, царивший в лагере.

Едва только атаман поднял руку, смех прекратился и веселый шут отскочил в сторону.

– Говори, не зевай, – повторил атаман. – У нас кто зевает, того осина качает. Так, что ли, браты?

– Так, батька, так! – весело ответило несколько голосов.

Георгий шагнул к атаману и, не отрывая глаз от его лица, тихо спросил:

– Сымон?.. Батька Сымон?..

Атаман, в свою очередь, пристально посмотрел на Георгия.

– Сымон… А ты кто будешь?

Георгий вдруг радостно протянул к нему руки.

– Ну, здравствуй же, батька! Вот как нам довелось! Ты меня провожал, ты же меня и встретил… Купецкого сына из Полоцка помнишь? За наукой ехал, – торопился напомнить Георгий. – Еще пожар возле Радогостья. У епископа… Монаха на воротах повесили…

– Что монаха повесили, то не примета, – равнодушно ответил атаман, все еще не принимая руки Георгия.

Но Георгий уже осмелел. Он готов был совсем по-дружески обнять атамана.

– Лет десять тому ты с ярмарки ехал… Все мне загадки загадывал… Я тебя сразу узнал бы, да вот этот шрам. А так и не постарел даже… Вспоминал я тебя долго. Встретить надеялся…

– Постой! – остановил его атаман. – Не узнал ты меня, человече. Да и я тебя впервой вижу…

– Не узнал? – удивленно переспросил Георгий, отступая от атамана.

– Не узнал, – повторил тот, – а что Сымона вспомнил, царство ему небесное, – атаман осенил себя крестом, – на том спасибо.

Георгий не мог понять, шутит над ним атаман или он действительно ошибся. Георгий готов был поклясться, что перед ним стоит его старый знакомец, «собиратель дикого меда».

Нет, это была не шутка. Стоявшие вокруг них воины не улыбнулись, не засмеялись. Некоторые вслед за атаманом приподняли шапки и тоже перекрестились. Значит, Сымон мертв.

Немец, наблюдавший всю сцену, несколько оживился и шепнул Георгию:

– Слава богу, все идет хорошо… Вы хорошо начали, смелее, друг.

Атаман резко повернулся к немцу:

– Что ты там шипишь?

Немец вздрогнул и головой показал на Георгия: пусть, мол, переведет. Сам не зная почему, Георгий изменил смысл сказанного.