И тут я начал уже сомневаться в обоснованности принятого мною решения. Почему бы мне не позволить себе заключить Фанфан в объятия? Невозможно все время гнуться под бременем навалившихся на меня чувств, испаряющихся в пустоту. Но какой бы острой ни была моя тоска по наслаждению, именно этой остротой я и упивался и потому не мог прервать затянувшуюся прелюдию.
Литература, театр и кино учили меня, что, если влюбленные и испытывают какое-то опьянение после первого поцелуя, оно – лишь бледная тень того восторга, какой они испытывали в предвкушении любви. Препятствия в жизни, которые придумывают драматурги и сценаристы, служат лишь для затемнения горькой истины: страсть испускает дух, когда умирает надежда. Значит, предстоящие мне мучения оправданы теми, которые я уже пережил. Пока что я был не согласен с тем, что страдал напрасно.
Лучше все-таки стараться сдерживать волнения и необузданные желания. Я хотел не то чтобы стать равнодушным к Фанфан, а просто отделаться от излишка душившего меня вожделения. С этой целью я надумал записывать в тетрадь свои сладострастные мечты, которые теснились в моем мозгу, а также воображаемые сцены из обыденной жизни, которую мы с Фанфан будем вести вместе. Потом решил испытать умиротворяющие свойства мастурбации, чтобы усыплять воспаленные от бесконечного откладывания чувства. Эти попытки потерпели провал. После кратковременного успокоения мое нутро требовало своего. Мне не хватало устремленного на меня взгляда Фанфан.
Другого способа умерить силу моих чувственных порывов я не видел, как вдруг однажды, когда я забрел на лекцию в Политической школе, мое внимание привлек лектор. И я стал с интересом слушать:
– …Павлов открыл условные рефлексы, которые полезны в рекламе, ставя опыты на собаках. Он заметил, что, если давать пищу собаке и в это время звонить в колокольчик и повторять это много раз, собака привыкает, и тогда достаточно позвонить, чтобы у нее началось выделение слюны. Для активизации слюнных желез пища уже не требуется.
Пораженный этим открытием, я решил выработать условный рефлекс у самого себя; однако в отличие от намерения Павлова мое заключалось в том, чтобы не пускать слюну, когда мне виделся очаровательный профиль Фанфан. Значит, мне надо было заменить звонок каким-нибудь неприятным ощущением.
Таковы были безумные идеи, порождаемые необходимостью избегать невыносимых приступов желания.
Вернувшись домой, я спустился в подвал и поставил на козлы велосипед моей матери. Отсоединил провода от динамо-машины и концы их засунул себе под ногти; затем вызвал лучезарный образ Фанфан и, нажав на педаль, встряхнул себя током. (Подвергать свои пальцы удару тока из сети показалось мне излишним.) Повторил этот опыт десяток раз, взвизгивая при ударе тока; и тут вдруг дверь подвала открылась. Явился привратник и остолбенел на пороге. Его встревожили мои взвизгивания.
– Что ты делаешь, мсье Крузо? – спросил он с акцентом, от которого веяло ароматами Алжира.
В смущении я вытащил провода из-под ногтей и пояснил, что очень трудно чинить велосипед. Но он все равно посмотрел на меня косо.
Так я и не узнал, может ли условный рефлекс служить эффективным средством от укусов страсти; но, во всяком случае, мои желания были такими сильными, что их не мог утихомирить даже сам Павлов.
Фанфан по-прежнему держала меня в плену.
Иногда я говорил себе: «Почему бы не пойти на короткую тайную любовную встречу с Фанфан?»
Разве не так большинство мужей удовлетворяют свои желания? Такие эпизоды не разрушают семью. Мужчины заключают сделку со своей страстью и вносят в свою жизнь немало удовольствия, пока их не застигла старость.
Хотел бы я обладать таким легкомыслием.
Но удел любовника напомнил бы мне о жизни в Вердело и пробудил бы прежние тревоги. Одна лишь мысль об отступлении от установленных мною самим правил вызывала у меня адские муки.
Никогда я не любил наполовину и завидую молодым людям, для которых любовь – приятное времяпрепровождение. Не раз я мечтал Стать пошлым. Моя серьезность давит на меня тяжкой глыбой. Пожалуй, это у меня от родителей. Их полигамия никогда не была легкой. И я всегда испытывал желание добавить вечности моим чувствам.
Я и помыслить не мог о том, чтобы однажды вечером опрокинуть Фанфан на спину, а назавтра или через несколько дней поблагодарить ее и на том покончить дело; я не мог так поступить, потому что Фанфан была Фанфан. Возможно, я мог бы провести ночь с какой-нибудь другой девушкой, но Фанфан не была случайной знакомой. Я был рожден для нее.
Я предполагал, что наша связь оборвала бы мой союз с Лорой и неизбежно привела бы нас к совместной жизни. Я же хотел для Фанфан и для себя наслаждения зарождающейся страстью. Семейная жизнь казалась мне слишком большой опасностью.
Разумеется, я мог бы покинуть Фанфан, как только нашу идиллию нарушили бы первые признаки увядания чувств. Но я слишком любил ее, чтобы вызвать у нее такое разочарование, и считал преступным вступать в союз, зная заранее, что рано или поздно придется его расторгнуть, чтобы избавить от разрушающего действия времени.
К тому же свободолюбивая Фанфан вызывала во мне беспокойство. Я знал, что рядом с ней я обязан буду писать…
Лора уехала на уик-энд к своим родителям.
Волей-неволей мне пришлось назначить Фанфан свидание в субботу, в восемнадцать часов, у меня дома. Я пригласил ее под тем предлогом, что нуждаюсь в ее помощи, чтобы порепетировать роль, которую буду играть в июне с любительской труппой Политической школы. Слишком заполонила меня Фанфан, чтобы я мог долго ее не видеть, и я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подавлять пробуждаемые ею чувства; по крайней мере я так считал. Разве не сумел я несколько раз не позволить моей любви перейти из сердца в губы?
Я переоценивал свою волю, но тогда еще не знал об этом.
Главную роль играло мое желание жить. У меня его было достаточно, чтобы лишить себя чего угодно. И мое желание видеть Фанфан возобладало над чувством вины.
В субботу к восемнадцати часам я прибрал комнату, скрыл все следы Лоры. Когда Фанфан вошла, ее появление меня не смутило. Дыхание мое не участилось. Не пришлось насиловать себя, чтобы побороть свои чувства.
Я налил гостье чашку чая, а потом попросил стать на табурет и превратиться в Джульетту в той сцене, когда Ромео приходит под ее окно в сад Капулетти; протянул ей экземпляр пьесы.
Разумеется, я не собирался играть в «Ромео и Джульетте» с моими однокашниками. Но предлог не был пустым. Я хотел на этот вечер позаимствовать у Шекспира слова любви, которыми без его помощи мы с Фанфан не могли обменяться.
Фанфан сделала вид, будто этого не поняла.
Я объяснил ей, что в пьесе Джульетта ночью была застигнута врасплох, произнеся у окна слова любви к притаившемуся внизу Ромео, который после этого выдал свое присутствие. Я попросил Фанфан без всякого стеснения поправлять мою дикцию и интонации, причем не сказал, что в этой сцене Джульетта говорит больше, чем Ромео…
Я приблизился к Фанфан и стал смотреть на нее с волнением, которое изобразил без всякого труда. Стоя на табурете и держа текст в руке, она начала:
«– Кто указал тебе сюда дорогу?
– Любовь! Она к расспросам понудила,
Совет дала, а я ей дал глаза…»[9]
И я продолжал свою реплику, жадно выискивая на лице Фанфан красноречивые признаки страсти. Слова Шекспира на нее действовали.
Она продолжала:
«– Мое Лицо под маской ночи скрыто,
Но все оно пылает от стыда
За то, что ты подслушал нынче ночью.
Хотела б я приличья соблюсти,
От слов своих хотела б отказаться,
Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!
Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».
Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,
Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер
Над клятвами любовников смеется.
