Проехав мимо старой церкви, обложенной строительными лесами, на которых работали мужики, ремонтировавшие обветшалый храм, путники въехали в саму деревню, в ней вовсю кипела работа. Возводились новые избы, сияющие янтарными боками свежих брёвен, из леса на запряженной двумя лошадьми телеге подвозили кругляк, не очищенный от коры. Во дворах и на улице царило нетипичное для нынешних, мрачных времён оживление. Все что-то несли, копали, пилили… Даже мелкий, лет десяти пацанёнок, был при деле, присматривая за пасущимися коровами. Несколько молодых парней, вооруженных дробовиками разных моделей, ходили по селу и за дворами, наблюдая за окрестностями. Бездельничали только две кошки, расслабленно греющиеся на крыше одного из домов.

- Зырь, пацанчик! – без привычного нытья сказал Мотыль. – Фраера козырно батрачат! – Тут и соски есть, видел? Перед паханом не запарафинимся!

- Чётко, да… – без настроения ответил Жбан.

Шедшая впереди «буханка» остановилась у большого дома, под железной крышей. Из машины тут же выскочили пятеро мужиков, одетых в обычные строительные робы. Двое вытащили из кузова объемный, но не тяжелый мешок и понесли его в сторону речки, где строилось небольшое здание, похожее на склад. Последним из УАЗа вышел поп, махнув шнырям рукой, приглашая выходить.

Выбравшихся из газели корешей тут же обступили деревенские, впрочем, не подходя слишком близко. Некоторые недовольно водили носами, очевидно уловив смрад, исходящий от пацанчиков. Батюшка раздал несколько указаний и подошел к оробевшим кентам. Ожидавших, по старой тюремной памяти, глумливых насмешек и оскорблений.

- Что, отроки, отвыкли от схода людского? Сюда из многих деревень люди стягиваются, городские едут. Не бойтесь, люд хоть и разный, но незлобливый, слова худого не скажут. Сами помыкались, настрадались, покуда не прибились к нашей общине. Как родители вас нарекли?

- Вова… - сбиваясь с хрипоты на писк, ответил Мотыль.

- …Саша! – несмело выговорил Жбан, с трудом вспомнив своё имя.

- Меня зовут отцом Георгием! – представился священник. — Вот что, сыны Божьи, Владимир и Александр! Идите за Николаем Ивановичем в баньку, ибо разит от вас как от зверя лесного! Марья Никитична вам одёжку справит, к вечерне поспеете. За машину не бойтесь, чужих тут нету, а свои не оберут. Нам работать пора, праздность грех великий!

Седовласый бородач позвал корешей за собой, в сторону реки, к небольшому домику с дымящейся трубой. Селяне сразу потеряли к ним интерес, разошедшись по своим делам. Батюшка заторопился в сторону церкви, закинув за спину добытый из «буханки» клетчатый баул.

Часом позже, порозовевшие и разомлевшие от пара и горячей воды кореша вывалились из бани, присели на лавчонку у крыльца, подставляя распаренные лица прохладному ветерку. Жбан щупал непривычно чистые футболку и штаны, принесенные полноватой немолодой тёткой. Мотыль чуть ли не впервые в жизни подстригал кусачками свои ломкие, неровные ногти, побелевшие после купания. Когда ему надоела возня с маникюром, он расслабленно откинулся на тёплые кругляши сруба.

- Ништяково, кореш! – прошептал Мотыль. – Сейчас бы чифиру, да биксе на клык дать! И маслецом вмазаться!

- Стрёмная шняга твоё масло, Вова! – Жбан уставился своими выпученными, водянистыми глазами в плывущие над головой тучи.

- Братишка, ты не вкуриваешь, какой чёткий приход от масла! – возразил Мотыль. – Ширнёшься разок, просечёшь тему!

- Не, кореш, не моя тема! – Жбану совершенно не хотелось разговаривать с подельником.

Светскую беседу шнырей прервал Николай Иванович, принёсший две пары новеньких, с магазинными бирками, кроссовок и темно-зелёные утеплённые рабочие куртки, также не ношенные.

- Одевайтесь, ребята. На вечернюю службу пойдем, после поужинаем. Чай пили?

Жбан кивнул, блаженно улыбаясь. Горячий травяной чай, ждавший их в предбаннике после омовения, пацанчики выпили с огромным удовольствием. Он не только утолил жажду, но и приглушил просыпавшийся голод, даже дышать легче стало после душистого, чуть горьковатого отвара.

- Ништ… Вкусно было, отец! – пискнул Мотыль, отрывая ярлык с обуви. – Век не забуду!

Внутри восстанавливаемой церкви собралось, кажется, всё поселение. В воздухе витала непривычная смесь запахов – недавно покрытого мастикой дощатого пола, горящих на алтаре свечей, свежих штукатурки и краски, дымящегося ладана и пряного пота от натрудившихся за день людей. На побеленных стенах висели иконы, над окнами за алтарем виднелись остатки фрески с образами святых. Над головами возвышались леса, подпиравшие хоры и уходившие ввысь, к самому своду под куполом.

Внезапно наверху, на хорах, раздалось стройное, прекрасное пение нежными женскими голосами.

Вышедший к алтарю после короткого псалма батюшка, уже без оружия, перекрестил паству широким жестом и обернулся к образам.

- Благословен Бог наш! – густым, зычным баритоном нараспев начал молитву, продолжив после «Аминь». - Слава Тебе, Боже наш, Царю Небесный, Трисвятое, Пресвятая Троице, О-отче-е-е на-а-аш!

Прихожане наперебой крестились, поклоняясь и вторя молитве.

Жбан неумело махнул перед собой собранными в щепоть пальцами, стараясь не выбиваться из толпы, голос священника и хора всё больше увлекал его.

- …Слава Отцу и Сыну и Святому Духу… - разнеслось по храму.

Неожиданно, Жбана начало заполнять незнакомое ощущение благости, поднимавшееся откуда-то изнутри, заставив замереть сердце и согрев желудок. По спине пробежали мурашки, голова заполнилась неведомым, но приятным туманом. Перед глазами пробежали сцены недавних событий – изнасилованный и повешенный мальчишка, его рыдающий отец, связанный скотчем… Застреленная хозяйка разграбленного корешами дома… Избитый в мясо незадолго до шухера парень, случайно встреченный на районе…

Из глаз Жбана брызнули слёзы, но видения совершённых им мерзостей не прекращались. Растущее внутри блаженное чувство словно выталкивало из него всю грязь и скверну, скопившиеся за годы неправедной жизни в зловонный, сочащийся гноем комок, отравлявший душу и разум. Заливаясь слезами, он упал на колени, прося прощения у всех обиженных им, горячо повторяя услышанные слова молитвы. Он не видел расступившихся людей между ним и алтарём, не видел стоящего рядом Мотыля. Удивлённо смотревшего на него, помахивая перед грудью тощими пальцами. Прекратив молиться, Жбан упёрся лбом в половицы и громко зарыдал, ничуть не стесняясь своего состояния.

Саша успокоился лишь под конец служения. Поющий хор убаюкал взорвавшиеся чувства, бушевавшие эмоции растворились, сменившись глубокой, тихой пустотой. Благостью... Раб Божий Александр поднялся на ноги, и пошатываясь, вытер мокрое лицо рукавом куртки. Неяркий тёплый свет мерцающих свечей ворвался в него, выжигая остатки дряни из сознания. Вдруг стало легко, свободно и светло, как не было даже после выхода на волю после очередной отсидки.

Покинув храм вместе со всеми, Жбан вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух, показавшийся непривычно сладким. С души свалился тяжеленный камень, давивший долгие годы, освободив место чему-то непонятному, но не страшному, не пугающему. Словно искра внутри вспыхнула, неярким, пугливым, маленьким огоньком. Тёплая, нежная, волшебная, добрая…

- Бесы из тебя выходят, отроче. – раздался рядом спокойный, добрый голос отца Георгия. – Грехами ты полон был, через боль и слёзы прощаешься с ними. Отпустишь – прощён будешь, душа твоя спасётся, с Господом смирится, благодатью наполнится.

Жбану вдруг захотелось уткнуться носом в широкую грудь батюшки и расплакаться снова, но он сдержался, украдкой вытерев повлажневшие глаза.

- Пойдём, рабе Божий Александр, на трапезу вечернюю. И ты, Владимир, не отставай. После ужина ко сну отойдем, с рассветом помолимся, к денным трудам благословившись. Комнату в избе вам изготовили, Николай Иванович покажет.

Уже в постели, благоухающей чистотой, Жбан умиротворённо вытянулся, укрывшись шуршащим одеялом по самый подбородок. На его губах играла довольная улыбка от впечатлений сегодняшнего, пожалуй лучшего в жизни дня. Подарившего аромат чистого тела после бани, внезапную лёгкость и тепло после молитвы, приятную сытость после ужина. А главное - ощущение зарождающейся связи с людьми, принявших его в свою общину, без насмешек и издевательств. На соседней койке беспокойно ворочался Мотыль, лишенный возможности дунуть дури с самого обеда, со стены доносилось громкое, мерное тиканье старинных часов. Звуки незаметно затихали, уступая место невесомому, приятному и беззаботному сну, позабытому с самого раннего детства.