Но в целом, конечно, когда я всё-таки решусь разбогатеть, запилю курс коучинга для грустных девочек: «Как жить, когда ты не солнечный человечек, но тоже хочешь счастья». Без вот этой всей лучезарности в моменте и прочей постыдной неловкости, а с полным уважением к своей интровертности, интеллекту и Weltschmerz. У меня, знаете ли, полно наработок и очень (не)приличный плейлист.

Дело в том, что Яндекс, сообразуясь с моими предпочтениями, составил плейлист, под который удобно гулять. И я с некоторым смущением понимаю, что предпочтения он анализировал сексуальные. Как музыка – это ужасно, потому что я хожу под марши средневековых ландскнехтов, всякую революционную чегевару и застольные ирландские песни. Перемежается всё это бойким французским шансоном, который, если отрешиться от прелестного языка – чисто группа «Комбинация», но ихний тембр всё извиняет. То есть всё это – двухметровые волосатые мужики или гибкие ласковые брюнеты.

С другой стороны, кого хочу (в различных смыслах), того и слушаю, всегда так было.

Лента моя в соцсеточках тем временем хоронит родителей: что ни день, то новое сообщение и, нет, это не корона. Просто мы вдруг оказались немолоды, а они и вовсе старики. И теперь они устроили праздник непослушания, когда все взрослые берут, да и уходят от нас. «Дорогие дети, мы устали, дальше без нас». Дети бегут за ними на длинных сильных ногах, но не могут догнать и отчаянно кричат вслед: «Вы же обещали, что никогда не уйдёте!» А старики пожимают плечами и медленно тают. Я смотрю на это со стороны и думаю, что мой папа не такой, он не бросит меня одну, он никогда никого не бросал.

Но чужие родители исчезают, и теперь у меня всё время какие-то ирландские поминки, я валяюсь на песке, смотрю в море, слушаю пьяные песни и думаю про незнакомых людей, которые были для моих друзей самыми добрыми, умными и всесильными, а теперь умерли. Но эту их лучшую часть я теперь знаю в своих френдах и, значит, немного к ним прикасаюсь.

Лежу на берегу, души улетают, в ушах мужики орут под барабаны. Или вот в садике Сюзан Даляль тоже лежу – на скамейке, пахнет зрелыми грейпфрутами и цветами, ирландцы сменяются Muse.

И будто мне этого мало, иду на кладбище Трумпельдор. Красивый лысый гид – я его слушаю, красивый же, – показывает могилу рава Аронсона. На улице этого святого человека я жила после переезда в Тель-Авив, рада была повидать. Там вообще все лежат, на чьих улицах я теперь гуляю, совершенно счастливая и живая, в ирландцах и цветах. Очень много смерти, очень много любви.

2

В ленте спросили, если сравнивать людей с музыкой, то вы какая – и я, конечно, начала перебирать всю эту прекрасную и грустную попсу, привычную с детства, «к Элизе» там, полонез ля минор, «Метель» Свиридова или вовсе вальс Доги. Но это же плоско, как цитаты из ВКонтактика, если всерьёз, то будет вот как.

В Тель-Авиве есть охранник автостоянок, раньше он дежурил на Арлозоров, потом возле старой железнодорожной станции, и по ночам он иногда играет на пан-флейте «Одинокого пастуха» – первый раз я его встретила лет семь назад, ещё туристкой, второй в этом мае. И представьте, пожалуйста, очень подробно: такая тьма, тёплая, но уже не душная, просто густая, ветер приносит сладкий запах цветущих деревьев; и дудочка выводит мелодию, которую ты не просто знаешь, а уже слышал в другой ночи, но жизнь была не эта, хотя и очень похожая; и фоном – долгий тяжёлый гул моря, шум редких машин, изредка вскрикивает птица, и потерянный турист надсадно и безысходно блюёт в кустах.

Вот какая это будет музыка.

Прогулка с экзистенциальным ужасом

1

Бежала на встречу, услышала последний кусочек песни из кафешки – неожиданно густое рычание под рэгги. Удивилась, затормозила, вытащила шазам и приготовилась ловить. Музыка и правда вернулась, и голос тоже, но оказалось, что в колонках Боб Марли, а гроулом орёт какая-то пьяная английская сволочь за столиком, и море шуршит, как бесконечное дерево дождя. Люди очень стараются, и у многих выходит, но город всё равно миксует лучше.

Видела совершенно кинематографическую сцену: пустой зимний пляж, сияющее марганцовое солнце быстро сползает в море, по песку бежит прелестная белокурая девочка. Не снижая скорости, ребёнок подбегает к стойке с двумя свисающими петлями и резко дёргает одну из них. В ту же секунду ему на голову проливается полведра ледяной воды. Ребёнок подпрыгивает, как олень, и с космическим удивлением спрашивает: чё это? Душ, – ехидно отвечает безжалостная мать и смеётся.

В этот момент я остро чувствую, что жизнь восхитительна – не каждый день случается такой идеальный гэг, да ещё если не мне воды за шиворот.

Далее мы в торжественном молчании четверть часа наблюдаем соскальзывание солнца, а потом уходим. Ребёнок, проникшийся красотой момента, напоследок повторяет трюк.

По ассоциации вспомнила, как медленно прозревала в детстве насчёт времени и своего места в нём. Постепенно сообразила, что на самом деле не существует трёх человеческих пород – дети, взрослые и старики, – но мы все (а самое главное – я), однажды состаримся, и как-то придётся существовать в таком виде. Обдумав проблему, пришла к выводу, что пожилой женщине сохранить достоинство можно, если выходить из дома очень заранее и никогда не спешить. Потому что самыми жалкими старушки выглядели, когда ковыляли куда-то на заплетающихся ногах, пыхтя и потея, влезая в переполненные автобусы, толкаясь и теряя равновесие. Надо просто выйти часа за два, думала умная собачка Соня, тогда можно выступать медленно и красиво – странно, что люди не понимают простых вещей. Не пытайся угнаться за быстрой жизнью, не ломай свой ритм, вот и всё. Так мне, в возрасте примерно пяти лет, временно удалось примириться со старостью. (Я вообще в детстве ценила не достоверность, а убедительность. Это как с деторождением – мама сказала, что у папы берут кровь, делают маме укол, и в животе заводится ребёнок, а потом врачи развязывают пупок и достают его. Насчёт зачатия я потом услышала более убедительные варианты, но описание родов сомнений не вызвало. Версия эта была настолько логична и непротиворечива, что мне хватило на долгие годы, практически до тех пор, пока вопрос не стал остро актуальным.)

Со смертью получилось сложнее. Я полагала, что жизнь до меня двигалась на ускоренной перемотке, как ретроспектива в кино или краткое изложение в учебнике истории. Люди, конечно, были, но быстро-быстро, не по-настоящему. А потом появилась я, и тут-то и началась реальная жизнь, медленная и бесконечно важная. Параллельно со мной тоже люди живут, но только в качестве статистов. И если я однажды умру – не когда, а если, – всё очень быстро схлопнется, и мир прекратится.

И только через много лет я однажды поглядела на крошечного ребёнка и подумала: он совершенно точно меня переживёт. Дико видеть людей, которые собираются населять землю, когда ты-то умрёшь. Магазины не закроются, города не опустеют, солнце не закатится навсегда и айфоны не перестанут обновляться – они спокойно наследуют мир и станут серьёзно, как настоящие, существовать, даже когда я не буду на них смотреть.

Мудрость, зрелость и принятие не помогают с этим смириться, а лишь как-то позволяют не ненавидеть этих новеньких людей – новеньких красавиц, новеньких прекрасных юношей, новеньких младенцев, которых рожают другие женщины, и вообще всё это будущее, которое тебе не попробовать, не понадкусывать и даже не облизать.

И потом ещё череда мелких осознаний, когда встречаешь сексуальных тёлочек, и вдруг доходит, что ты больше не они. Или одеваешься в гости во что-нибудь недлинное, садишься в кресло и мельком видишь свою коленку, круглую и очень даже милую. А потом подходит девочка лет шестнадцати, в драных джинсах, и в дырке сияет её колено, абсолютно фарфоровое и шёлковое. И как-то сразу понятно, что твоё тело покинуто, в нём выключили свет, заперли двери, закрыли ставни. Долгая, почти бессмертная юность закончилась, красота прекратила светиться и стала обыкновенной привлекательностью, нет больше ни куража, ни трепета. А мир, тем не менее, и не думает сворачиваться, и, в связи с этим, можно думать и чувствовать что угодно, но прежде всего нужно просто и незаметно поправить юбку.