Павел смотрел на Анастасию: худая, усталая – как ее жалко, – чужая, но и своя, родная, – и жалость не давала ему покоя. Она чувствовала в его взгляде жалость, но пусть жалость, жалость – тоже любовь. Ночью они помирились. Без слов. Он обнял ее сильно, погладил по голове.

Переехали в город вместе. Хотя главный вопрос – что дальше – остался на том же уровне непроясненности, Анастасия уже не могла обсуждать и думать, и Павел тоже.

Павел предложил: «Давай отдохнем на море. Ты устала, я устал». Словно отпуск – выход.

Анастасия не хотела в отпуск. Не было сил и желания. Она записалась на сентябрь в частную клинику неврозов. Но отправлять его одного тоже не хотелось: вдруг новое знакомство, новая Лиза и не унимающийся голос в голове, когда он не берет трубку: «Почему не отвечает, что делает, наверное, зачинает ребенка». Его любимое слово «зачинает» раздражало безумно, зачинать, чинить, и ей казалось, что вот зачатие и происходит – карандаш в точилке, стружки, стержень, фу. Зачатие – заячье слово.

А за два дня до отпуска, во время близости – так они называли секс, – Павел был особенно нежен, особенно страстен, Анастасия подумала – как хорошо, он меня любит. Павел после с глупой улыбкой и почти слезами в глазах признался, что представлял, как они зачинают ребенка, и от этой мысли ему было особенно приятно. И ее сорвало. Какой ребенок, ты что, забыл, ты же знаешь все, уходи, уходи, уходи. Он собрался и ушел.

Павел позвонил ей, когда она сидела во дворе дома с продуктами из «Вкусвилла»: не было сил идти домой. На скамьях ежедневное собрание собачниц: пожилая блондинка, стриженая тихая старообразная девушка, все время вспоминающая подробности из своей давней жизни в Японии, какую-то ерунду: например, там все пьют и живут в домах с плесенью на стенах, и много еще такого, неинтерес‑ ного.

У японской девушки был очень грустный пудель, с красными гнойными глазами, стриженный под льва, а у блондинки, вспоминавшей былое – московские булочные и батоны размером со щук, ну ты преувеличиваешь, зачем мне это надо, – терьер, маленькая вредная собачка. Анастасия не любила собак. Но вчера, прожив в одиночестве целый день в их с Павлом квартире, она позвонила знакомой, заводчице корги, и та сказала, что вот если они с Павлом по-прежнему думают о собаке, у нее как раз есть прелестные щенки.

Анастасия показала собачницам фотографию маленькой девочки-корги, рыженькой, мягкой, четыре недели от роду, цена по запросу, и блондинка затревожилась: собаку завести – это вам не игрушку купить, с ней надо играть, разговаривать и ходить как за ребенком! Анастасия встала с лавочки, чтобы только не про ребенка, только не про ребенка, и тут позвонил Павел: «Предлагаю последний раз», – очень строгим голосом, – и она согласилась.

– В Греции съезди в Ф., поднимись на коленях в гору и попроси Богородицу о чуде, там чудотворная икона, я читала, всем помогает, – мама Ира давала наставления дочери по телефону.

Обе они, мать и дочь, были невоцерковленные, но обе верили в Бога, правда, по-разному. Анастасия думала: ничего не нужно вымаливать, Бог – это чудо, сядет голубем на плечи. А Ира по-другому: за Божьей милостью надо ползти на коленях, сносить три пары железных сапог, в кровь, до мяса, до кости – только так.

В самолете сидели голова к голове, дремали: ранний вылет, ночью спали пару часов.

На заднем ряду скучные филологи: он пожилой, она молодая, но в целом – одинаковые. Впереди – высокий лысый мужчина лет шестидесяти, в темно-бордовом свитере и фиолетовом шарфе, нос крючком, без бровей и ресниц, и с ним красивая девочка пяти-шести лет. Анастасия заприметила их еще в автобусе. Они разговаривали на смеси русского и какого-то другого славянского языка – мой мамочка очень красивая, – у девочки ласковые «с», путая мужской и женский род. Не надо спорить себе, Витечка. Значит, он – Витечка. Смеются.

Витечка, а почему ты спишь? Он отвечал ласково: а что, нельзя?

Самолет попал в зону турбулентности, их качнуло, Анастасия взяла Павла за руку, а девочка тихо-тихо пожаловалась своему Витечке:

я боюсь.

Не надо бояться. А почему не надо бояться? Я пока боюсь, очень боюсь. Витечка строго: нет, нельзя! А почему нечего бояться, если страшно? Павел слушал и умиленно улыбался их речам.

«Почему Витечка? Может быть, это как Гумберт и Лолита, а красивая мамочка уже мертва». Павел перестал улыбаться, отвернулся от нее. А они еще даже не приземлились, и две недели бок о бок еще впереди, как их пережить – немой вопрос, – когда просто сидеть рядом трудно.

А почему монстры никогда не спят – они же монстры? – спросила девочка Витечку, а тот не знал.

Принесли еду. Они разделили без слов: ей – сыр, овощи, Павлу – хлеб, масло. Он не боялся потолстеть. Девочка тоже делила по своему усмотрению: «Это тебе, и это тебе, а эту вкуснявочку мне».

Филологи на заднем ряду приятно оживились перед трапезой. Анастасия обернулась: он – маленький, почти карлик, короткие руки, узкие плечи, борода, очки. Она – с толстыми руками, большая черная родинка на шее, как игольница с двумя иголками.

В аэропорту работали на всю мощность кондиционеры, и было понятно, какая снаружи жара. Витечка снял куртку, шарф и свитер, связал узлом на бедрах, девочка сложила одежду в рюкзак. Больше вещей у них не было. Может быть, надо в полицию. Дура ты. Павел, не переставая обижаться, отошел изу‑ чать стенд с арендой авто: вдруг на месте дешевле? Но оказалось, что дороже. Не обманула Наташа, его знакомая в турбюро.

В Афинах тяжелая жара, все, как и ожидали, еле дошли до арендованной машины. До их деревни два часа дороги. Ехали молча, он включил местное радио, греки пели дребезжащими голосами, по дороге все одинаковое – песочно-красное – горы и дорога, голубыми всплесками – море, хотелось нырнуть немедленно и поплыть.

В киосках на трассе, как птицы в скворечниках, рабочие в оранжевой униформе принимали плату за проезд, и она подавала им заранее отложенные центы.

Платная дорога закончилась, они свернули в сто‑ рону деревни; песчаные пустоты земли перемежались туристическими магазинами: оливки, апельсины соседствовали с гипсовыми фигурками богов.

Анастасия захотела апельсины. Продавец, пожилой грек, складывал фрукты трясущимися руками в зеленый пакет.

Пыльные, только что сорванные, с зелеными листьями… Она кусала их через кожуру, сок тек по коленям; по радио греческие певцы пели грустными голосами веселые песни.

В отеле их встретила Татьяна – русская помощница очень пожилой хозяйки-гречанки. Татьяна была средне-пожилая, энергичная, говорила с акцентом, словно когда-то ее русский язык поймали в клетку, держали годами в неволе, и из него ушли все вольные легкие интонации. «Как приятно хоть с кем-то поговорить на русском».

Татьяна вышла замуж за грека старше себя и прожила с ним в Греции двадцать лет, муж-грек уже ста‑ рец – девяносто годков, почти слепой.

Она быстро передвигалась по их номеру, показывала, где что лежит: здесь теплые одеяла на случай, если похолодает, здесь полотенца на пляж, в душ, здесь кастрюли и сковорода, кофейник, бокалы для вина.

Вручила между делом визитку: «У Николая в таверне можно начать завтракать в одиннадцать утра, если вас не устроит отельный завтрак. Прокопий, племянник, держит магазинчик с продуктами, у Андреаса, рыбака, можно взять свежей рыбки, и я вам могу пожарить. До пляжа пять минут. Если флаг на горе повернут вправо, значит, на море волны и ветер, а если влево – спокойно и хорошо».

Балкон их номера выходил в укромный внутренний садик отеля. Там уже стоял накрытый стол: праздновали крещение правнучки или правнука хозяйки. Во главе сама пожилая хозяйка – белая пышная голова георгином, в черном с ног до головы, взрослые дети – родители молодых, молодые родители грудничка, передаваемого с рук на руки.

Татьяна позвонила им в номер, передала приглашение присоединиться. Павел как раз мылся в ванной, вышел голый, без полотенца. Анастасия посмотрела на его сильное тело, волосатую грудь, дорожку курчавых волос внизу живота, и ей стало неприятно: он был полон сил – жить, любить, заводить детей.