Утром росы не хватило, Стонет утроба земная. Сверху-то высь затомила Матушка степь голубая. Бык на цепи золотой, В небе высоко ревет… Бык увидал, огневой… Вздыбился, пал… Синь под коровою. Ух… загремел, засверкал Грудью багровою; Брагой медовою Тучно истек. Зелень ковровую Вымыл поток. Пуще того духовитая Дышит страда. Лоснятся, богом омытые, В поле стада. На косе роса горит, Под косой трава свистит; Коростель кричит в болоте, В пышном поле, от зари, Распотешились в работе, Распотели косари. Солнце пышет желтым жаром, И звенит трава под жалом: За передним ходоком». Песни долгие звенят, Красны девки ходят в ряд; Расстегнулися паневы, Тело белое горит… «Звонче пойте, чернобровы, Только старый в полдень спит». Солнце пышет желтым жаром, И звенит трава под жалом. «По кошнине лапотком За передним ходоком». Загуляли по ниве серпы; Желтым колосом мерно кивая, Зашепталася рожь золотая, — И уселись рядами снопы. Низко свесили кудри горячие, Словно солнцевы дети, в парче… Обливает их солнце стоячее, Разгорается сила в плече. Медвяным молоком наливное Проливается в горсти зерно… Ох ты, солнце мое золотое! Ох ты, высь, голубое вино! Гаснет в утренник звезда; Взрежет землю борозда… И гудят, скрипят сошники, И ярмо качают быки, Белый да красный. Не хоронит перед зарей лица, В алых солнце тучах моется; И, пластами до реки, Емлют землю сошники. «Зерна ярые мои В чреве, черная, таи. Станут зерна стебелиться, Стебель тонкий колоситься, Солнце ляжет на поля — Стеблю влаги дай, земля!.. Я приду к тебе, моя мать, Золотые снопы поснимать; Я снопы смолочу до зари, И три меры насыплю я, три. Меру первую и полную мою Богу господу Исусу предаю; А вторую князю, в красном терему; Третью меру в землю – чреву твоему! В пашню зерна золотые полегли, Возлелей их, чрево черное земли». Перепелка припала в траве, Зазвенела стрела в тетиве, И впилась между крылышек медь, А трава начинает шуметь. Ты зачем зашумела, трава? Напугала ль тебя тетива? Перепелочья ль кровь горяча, Что твоя закачалась парча? Или ветром по полю умчалось без края Неизносное горе мое? Но не ты ли, трава, шелестя и кивая, Роковое сокрыла копье? И, как птица в тебе, золотая подруга От татарина злого бегла. Натянулась татарская, метко и туго, И подругу догнала стрела, И приникла змеею, и в девичью спину, Закровавив, до перьев ушла. Так не с этой ли крови колышешь равнину И по ветру волной полегла? Сноп тяжел золотым зерном, А рука могутною дрожью. Размахнусь только раз цепом — Гулкий ток весь засыплю рожью; На лопату зерно приму, Кину в ветер, чтоб снес мякину, Чистый хлеб соберу в суму И на плечи ту сумку вскину. В гридни княжьи пойду, хвалясь: Кто суму приподнимет, князь? [17] За столы, подбоченясь, сяду. Приподнять никому невмочь, И зовет князь невесту дочь, Что гуляет в венце по саду. Вот, Настасья, тебе жених! Колокольни дрожат от гула, И слепец запевает стих: «Буди жив, богатырь Микула!» [18] Родила меня мать в гололедицу, Умерла от лихого житья; Но пришла золотая медведица, Пестовала чужое дитя. В полнолунье водила на просеки, Ворожила при ясной луне. И росли золотые волосики У меня на груди и спине. Языку научила змеиному И шептанью священных дубрав; Я в затонах внимал шелестиному, Заунывному голосу мав. Но ушла золотая медведица, На прощанье дала талисман… Оттого-то поется, и грезятся Мне леса, и река, и туман. Все-то мавы танцевали Кругом, около, у пня; Заклинали, отогнали Неуемного меня. Всю-то ночку, одинокий, Просидел я на бугре; Затянулся поволокой Бурый месяц на заре. Встало солнце, и козлиный Загудел в крови поток. Я тропой пополз змеиной На еще горячий ток. Под сосной трава прибита, Вянут желтые венки; Опущу мои копыта В золотые лепестки… Берегись меня, прохожий! Смеху тихому не верь. Неуемный, непригожий, Сын я Солнца – бог и зверь. |
