Из того, как относился ко мне отец, говорит маленький эпизод, который вспоминала моя тетя Поша (её все звали именно так), когда мне было лет шесть: «Приехала я к Дусе в гости, мы пошли в больницу, а тебя оставили с отцом. Возвращаемси, а ты стоишь в кроватке и орешь благим матом, весь мокрый, а он стоит перед тобой, тоже чтой-то орет, а в руках ремень. Дуся к ему, мол, что ты творишь, а он отвечаеть, что учить тебе ремнем. А слезы у тебе вот такие, – и она, показывая ногтевую фалангу своего мизинца, обычно завершала, – я этого до́ смерти не забуду». Эту историю, почти без вариаций, я слышал раза три и хорошо ее запомнил. Кроме того, с определенного возраста я начал считать, что это «воспитание» не прошло бесследно.
Когда после войны семья воссоединилась, она переехала в тот самый поселок, в котором я родился и живу всю жизнь. Повторюсь, что, скорее всего, мама, рожая меня (а ей было к тому времени 38 лет), рассчитывала, что наступят перемены в лучшую сторону. Этого, как и можно было ожидать, не произошло. Через три года родители развелись, мы остались жить втроем.
Отца я живьем видел всего один раз в жизни, в двенадцать лет, когда он, по слухам, вернувшись из заключения, решил воссоединиться с семьей. Его появление в поселке вызвало выраженное волнение у мамы и сестры. Но сестра уже была замужем, поэтому волнение ее было не таким сильным, как у мамы, которая не забыла ничего из «заботы» своего бывшего мужа.
Он появился вечером, все уже были дома. С зятем поздоровался за руку, потом обратил взор на меня и, протянув руку, хотел погладить по голове или взъерошить волосы – не знаю, – а я рванулся бежать в огород: от страха ли, от непонимания, как вести себя в этой ситуации, – я выбрал такой вот выход. Отца я видел мельком, несколько секунд, помню, что он был невысок, худощав, волосы были темные, лицо его четко не рассмотрел. Но однажды сестра проговорилась, что я похож на отца, и теперь, когда я гляжу на себя в зеркало, думаю, что вижу черты его лица, уловленные мельком много лет тому назад; только волосы у меня совершенно седые, как у мамы.
Ни того, о чем говорили взрослые в тот раз, ни того, что произошло в дальнейшем, я не знаю. Во всяком случае, отец исчез навсегда, не пытаясь увидеть сына, ничего не передав в наследство. Чужой человек, двумя словами…
Но это было относительно поздним воспоминанием. Попробую вернуться на несколько лет назад.
Некоторые говорят, что помнят себя с самого раннего возраста, чуть ли не с рождения. Не буду оспаривать это утверждение. Сам я отрывочно вспоминаю себя лет с трех.
Первое воспоминание связано с непослушанием. Как хорошо известно, детям рекомендуется поспать после обеда, таков порядок был и в нашей семье. Но однажды он был явно нарушен, и виновником, безусловно, был я. Мама была на работе, мы с сестрой – дома. И я не послушался уговоров, я носился по комнате, прыгал и скакал, и ни в какую не желал ложиться в кровать. Хорошо помню то гипервозбуждение, которое охватило меня. Лицо горело от прилива крови, в зеркале я видел покрасневшие лоб, щеки и нос, волосы стали влажными от пота. Возбуждение длилось до прихода мамы. Когда дверь открылась, и мама вошла в комнату, я спрятался под стол. Прочный и основательный, со спускавшейся с краев скатертью, он внушал ощущение защищенности, по моему мнению. Мама строго спросила: «Кто у нас не спит?» – а я полез из-под стола. Хорошо помню и то возбуждение, которое меня охватывало до этого прихода, и выраженное чувство неправильности моего поведения. Откат после возбуждения был сильным, и он мне не понравился. Я навсегда запомнил, что после перевозбуждения, обязательно наступит угнетающий душу откат. Не могу сказать точно, но, кажется, после этого случая я понял, что надо сдерживать себя в эмоциях радостных, чтобы не допускать прихода тягостных.
Надо сказать, что мама никогда не кричала на меня, тем более не била. По крайней мере, в моей памяти таких примеров не сохранилось. Я был послушным ребенком, только иногда что-нибудь срывалось. Размышляя во взрослом состоянии о природе откатов к подавленному настроению, я почему-то пришел к выводу, что причиной этого в детстве были начатки того, что поэт назвал: «Совесть – это нравственная категория, позволяющая безошибочно отличать дурное от доброго». Тогда, в детстве, я, конечно, не представлял, что внутри меня живет нематериальная сущность, позволяющая разделять хорошо и плохо.
К тому же времени, около трех лет, относится воспоминание о посещении продуктового магазина. Мы с мамой пошли в магазин, где она купила хлеб, сахар, что-то еще, а пока она стояла в очереди, я рассматривал витрину магазина. И захотелось мне шоколадных конфет. Не то, что захотелось, а просто неудержимо потребовалось, и я, подойдя к маме, сказал ей об этом. Но получил категоричный отказ. Теперь-то я понимаю, что не было денег, тогда – не понимал. Видя, что мы вышли из магазина, что конфеты я не получу, я единственный раз в жизни (такое не забывается никогда) впал в неистовство, в истерику, упал на землю, дергал руками и ногами и орал: «Хочу конфет!» Даже тогда мама не нашлепала меня, а просто за руку приподняла и повела домой. Я, рыдая, хлюпая носом, поплелся вместе с ней. А тут еще доброхоты: «Ах, как некрасиво, такой хороший мальчик…» – и прочая досужая болтовня. По дороге, постепенно успокаиваясь, я выслушал уверения мамы о том, что денег сегодня нет, что она обязательно купит мне этих конфет, но позже. В тот день я понял одну истину, что надо соразмерять свои запросы с возможностями, но не так, как я это понимаю сейчас, а просто решив ничего и никогда не просить для себя лично. Пожалуй, таким я остался по сей день. Потом, конечно, мама покупала мне и конфеты, и печенья, и шоколадки, я их съедал с удовольствием, но никогда не просил более.
Вскоре после этого я заболел свинкой. Еще вечером все было нормально, никаких признаков болезни, но пробуждение было невыносимым: я не мог глотать из-за боли даже простую воду. Пригласили детского врача, она, определив заболевание как свинку, чего-то там назначила и ушла, сказав, что ничего страшного не должно быть. И верно, самого страшного (по бытовым понятиям) осложнения свинка не дала, просто в течение двух дней я не ел и не пил ничего, только часто поглядывал на себя в зеркало. Там действительно отражалась свинообразная физиономия, раздутые слюнные железы создавали такой эффект. Но через два дня болезнь пошла на убыль, сначала пошла в ход самая неприятная еда – манная каша, – а с четвертого дня понемногу и все остальное. Я оставался дома один, мама уходила на работу, сестра, видимо, училась в училище. Слушал радио, смотрел картинки в книгах, что-то рисовал. Через положенное время врач разрешила посещать детский сад.
В детский сад, в ясельную группу, меня отдали в три месяца (таковы тогда были законы). Говорят, что я очень не любил, когда меня передавали в руки нянечке, начинал орать благим матом. Я этого не помню. От детского сада у меня остались слабые воспоминания. Прежде всего, вкус мусса, который готовила тогда уже пожилая повариха, его все просто обожали, жаль, что давали его редко. Потом случай, как одна девочка, чтобы доказать, что она может пустить струю дальше мальчишек, взошла на крыльцо, спустила трусы и, стоя, выдала достаточно мощную струю, но, кто победил в споре, я не помню. Помню, как я завидовал этой девочке, нет, ни когда она мочилась стоя, а в другой раз, когда ее мать (она была директором детского сада) скормила ягоду клубники. Это была огромная, не менее куриного яйца, ягода, красная-красная, ела ее девочка с видимым наслаждением, что вызвало зависть, я думаю, не только у меня. Я же попробовал клубнику лет в восемнадцать. И еще одно событие, о котором хочу рассказать. Пришли медики, чтобы делать прививки, плановые, обязательные. Надо будет сказать о том, что большинство ребят более-менее спокойно отнеслась к появлению людей в белых халатах. А самых настоящих бояк было трое, мы залезли под кровати, они стояли впритык друг к другу, и места там было неимоверно сколько. Мы притаились у самой дальней стенки и в тот раз избежали прививок. Я в детстве до ужаса, до колик в животе боялся врачей и медсестер, уколов и, особенно, зубного врача. Может быть, я потому и стал врачом, чтобы находиться, насколько возможно, по другую сторону барьера, то есть в стане людей в белых халатах.
