Для человека всего несколько лет назад освободившегося из трудового лагеря это была невероятная глава в жизни. Фоном ухудшались политические условия и межэтнические отношения в Синьцзян-Уйгурском районе. В 2000-х гг. китайское правительство практически уничтожило образовательную систему на уйгурском языке – уйгурские дети обязаны были учиться в школах-интернатах, преподавание в которых велось только на китайском. Дискриминация уйгуров со стороны ханьского большинства становилась повсеместной: работодатели отказывались брать уйгуров на работу, говоря, что в представителях меньшинств не нуждаются. Ссылаясь на проблему безработицы, частично созданную самим государством, власти Китая принуждали уйгуров браться за низкооплачиваемую работу в отдаленных регионах. Там они жили в переполненных общежитиях под строгим надзором, в незнакомой и зачастую враждебной обстановке.
Год за годом недовольство уйгуров росло, не находя выхода, – все медиа тщательно контролировались государством. Наконец в середине 2009 г., после того как на фабрике игрушек в Восточном Китае рабочие-хань устроили самосуд над своими коллегами-уйгурами из-за неподтвержденных слухов об изнасиловании, Урумчи накрыла волна жестокого противостояния между уйгурами и хань. Количество жертв исчислялось сотнями – автобусы поджигали, витрины магазинов разбивали вдребезги, случайных прохожих на улицах забивали до смерти.
В сентябре, в разгар массовых протестов против секретаря региональной партии, Тахир шел по многолюдной улице, и группа представителей хань окликнула его: «Эй, ты уйгур?» Позже он признался мне, что у себя на родине ему и в голову не приходило скрывать свое происхождение. «Да, уйгур, – отозвался он. – А вам-то что?» На Тахира обрушился град ударов – ему удалось спастись, перепрыгнув через забор и очутившись в укромном месте. И по сей день его глаз порой подергивается. Однако даже избиение его не остановило.
Однажды я спросил Тахира, обязан ли он своей стойкостью годам, проведенным в тюрьме и трудовом лагере. Он ответил, что нет, и признался, что еще до заключения прекрасно понимал: быть представителем уйгурского интеллектуального сообщества в Китае очень рискованно.
Я уверен, что жизненный опыт помог Тахиру предугадать будущие события раньше, чем многим другим его соотечественникам. В один из осенних дней 2016 г. я ужинал с ним и несколькими друзьями. Подобные ужины были нашей традицией уже лет 10, и, как обычно, тосты, шутки и беседы продолжались вплоть до поздней ночи. Пустые бутылки из-под вина выставлялись в ряд, пока мы наслаждались дымящимися кониной и лапшой. В воздухе клубился сигаретный дым – это писатель Перхат Турсун чередовал свои знаменитые анекдоты с крепкими затяжками.
После Тахир предложил подвезти меня домой, и мы с ним в темноте отправились к его машине. Однако вместо того, чтобы двинуться в путь, продолжили беседу, сидя в его «Бьюике». В городе, где даже у стен есть уши, пустая парковка – идеальное место для доверительной беседы.
Мы обсуждали ухудшающуюся политическую ситуацию в Синьцзян-Уйгурском автономном районе. Указав на новый полицейский участок рядом с парковкой, Тахир рассказал, что за последние месяцы полиция допросила большинство его бывших сокамерников из трудового лагеря. Мы говорили и о его недавних путешествиях за границу, и Тахир с интересом расспрашивал меня о жизни в США. Я почувствовал, что наступил момент, чтобы спросить его о том, о чем я не решался спросить раньше: «Вы думаете о переезде в Америку?»
Глядя мне прямо в глаза, он ответил: «Да».
Мысль об отъезде пугала Тахира и его жену Мархабу. «Не так-то просто начать жизнь с нуля в чужой стране с чужим языком, когда тебе за сорок и у тебя двое детей», – поделился он со мной. Придется расстаться с друзьями и с карьерой. Кроме того, в обозримом будущем обратной дороги не будет: стоит запросить политическое убежище в США, и любая поездка в Китай может обернуться заключением. Однако с учетом мрачных политических перспектив Синьцзяна Тахир и его семья морально готовились к тому, что им придется уехать, если ситуация ухудшится.
Ситуация ухудшилась. Летом, полгода спустя, из Синьцзян-Уйгурского района начали поступать сообщения о массовых арестах и лагерях для интернированных. Даже я, покинувший Синьцзян в конце 2016 г., понимал, насколько ситуация серьезна. Самые близкие друзья из Синьцзяна один за другим начали удалять меня из друзей в WeChat, потому что переписка с лицами за границей могла стать предлогом для ареста.
Тахир долго оставался на связи: время от времени он писал мне, чтобы обсудить мои переводы его стихов, но потом тоже затих. В конце июня 2017 г. он внезапно прислал мне голосовое сообщение. «Погода в мае тут очень плохая, – сообщил он. Так уйгуры иносказательно называли политические репрессии. – Я никак не мог связаться с тобой. Сложно это сделать, когда погода постоянно меняется». Мы перекинулись парой сообщений об одной из его поэм.
А дальше тишина. Это были последние сообщения, которые я получил от друзей оттуда.
В последующие месяцы новости становились всё мрачнее. Было ясно, что, как бы мы ни надеялись, это не очередная краткосрочная кампания. Осознавая масштабы кризиса, я постоянно думал обо всех, кого знал. В особенности переживал за Тахира, учитывая его заключение по политическим мотивам в прошлом. Но у меня не было никакой возможности узнать, всё ли с ним в порядке. И всё ли в порядке хоть с кем-нибудь.
Синьцзян-Уйгурский район стал гигантской тюрьмой, окруженной силами безопасности и уникальнейшей в истории биометрической системой наблюдения. Деревни и кварталы быстро пустели – людей забирали в лагеря для интернированных. У уйгуров конфисковали паспорта. Связь с внешним миром была обрублена. Выбраться стало почти невозможно.
Однако даже невозможное оказалось возможным для одного человека. В конце августа общий знакомый из Шанхая сообщил мне, что Тахир готовится уехать в США. Я хранил молчание, опасаясь связываться с ним, прежде чем он покинет Китай. Затем другой общий знакомый передал мне американский номер и сказал, что он принадлежит Тахиру. Я тут же позвонил.
Тахир взял трубку. «Тинчликму?» («Как ты?»). Мы поздоровались как обычно. Я спросил его, где он находится. Услышав, что он с семьей в Вашингтоне, я ощутил невероятное облегчение. После долгих месяцев самых мрачных новостей из Синьцзян-Уйгурского района это казалось чудом.
Вскоре после прибытия в США Тахир задумался о том, чтобы написать о кризисе в Синьцзяне от первого лица. Но ему потребовалось несколько лет, чтобы пустить корни в новой стране, и на это уходили все силы. Он работал таксистом, учил английский, занимался подачей документов на политическое убежище. Лишь в конце 2020 г. обстоятельства позволили Тахиру начать записывать воспоминания.
Стоило ему начать, как на страницы хлынул поток мыслей. Он писал так, что я едва успевал переводить. Каждый раз, когда мы обсуждали черновики, всплывали новые подробности и темы. Летом 2021 г. The Atlantic опубликовал отрывок мемуаров Тахира в сокращении. Кризис в Синьцзяне тем временем усугублялся. Тахир продолжал писать.
Мемуары, которые вы прочтете, – это воспоминания человека, пережившего уничтожение своей родины. Работая над книгой, Тахир много и часто общался с другими беженцами и сопоставлял свои мысли с опытом соотечественников и информацией из публичных источников. Все имена, не считая имен членов семьи и некоторых знакомых, были изменены, чтобы оградить этих людей от преследований со стороны государства.
Насколько я знаю, из всей плеяды талантливых уйгурских писателей из Синьцзяна лишь Тахиру удалось сбежать после начала массового интернирования. В его свидетельстве сочетаются поэтическая экспрессия и ясный взгляд на двойственность людской мотивации даже в самых крайних случаях. Система государственного террора в Синьцзяне управляется бесчеловечной бюрократией, но те, кто приводит в действие эту машину и гибнет под ее колесами, – обычные люди, и их многогранность отражена в рассказе Тахира.
