Теплая плюха разбилась у него на лице, на груди. Он отвернул голову, маша одной рукой. Он был мокрым и вонял. Открыл глаза. Черная рука убирала гибкий шланг, застегиваясь, отворачиваясь. Громадная фигура опрокинулась прочь вниз по небу к лиловатой и сероватой заре уличных фонарей.
Череп пьянчуги стихни, сладкое ничто постигни меня.
Мне б хотелось подметок на эти ботинки, грезил я, грезил я. Старый сгорбленный сапожник поднял взгляд от своих колодок и выколотки, глаза тусклые и оконные. Не эти, мальчик мой, им давным-давно пора на свалку, подметкам-то этим. Но у меня других нет. Старик покачал головой. Забудь про эти и найди себе теперь другие.
Саттри застонал. Маневровый переводил вагоны на запасной в далеком депо, телескопируя их одной сцепкой за другой в крещендо до железного грома, от которого дребезжали скользящие оконные рамы по всем Квартирам Маканалли. Под эти бряцающие фанфары из тьмы полушария угрожающе сгущались тупые тени с раскосыми глазами и бледно-зелеными зубами. Пал занавес, развертываясь в сотрясенье пыли, и жучиной шелухи, и мышьей грязи. Бесформенные комки страха, что обретали очертанья белладонн, ведьм, или гномов, или морских троллей, зеленых и исходящих паром, что подкрадывались с черными свечами и медленным распевом из завитков его отравленного мозга. Он улыбнулся, завидя этих знакомцев. Не тягостный ужас, а лишь гомологи ужаса. Они несли мертвого ребенка на стеклянных дрогах. Зловещая ампутация, видел ли я своими глазами-семенами его тонкий синий очерк, безжизненный в мире передо мной? Кто является во снах, порой человекоразмерный, и как так? Вскармливают ли тени? Как видел я свой образ, сдвоенный и выдутый в задымленном стекле очков слепца что аз есмь, аз есмь.
В жаркой летней заре приступили к торговлям. Он перекатил распухшую голову, подтянул колени. Ветерок колыхал детский домик из осоки поблизости.
Я мышь, в вязке травы притаившаяся. Но услышу, коль донесутся скрип и посвист лезвия сей колыбели, что как часы.
Когда он проснулся, испод его век воспалился от битья высоким солнцем, он взглянул наверх, в безликое и фарфорово-голубое небо, исчирканное тонкими проводами, крупный кошак лимонного окраса наблюдал за ним с дровяной печки. Он повернул голову, чтобы получше его разглядеть, и тот вытянулся, словно расплавленная ириска, по стенке печки и беззвучно исчез вниз головой в землю. Саттри лежал, обратив ладони вверх, руки по бокам, в позе узренной хрупкости, а вонью, отравлявшей воздух, был он сам. Он закрыл глаза и застонал. По бесплодной пустоши паленого бурьяна и битого камня дуновеньем дыма битвы пронесся жаркий ветерок. На провод над головой совершенной последовательностью уселись какие-то скворцы, словно там наискось упал отрезок бечевки с навязанными на нем узлами. Воркуют, крылья крюками. Из-под хвостов веером у них выдавились мерзкие желтые немые звуки. Он медленно сел, прикрывая рукой глаза. Птицы улетели. Одежда его потрескивала от тонкого сухого звука, и с него спадали обрывки спекшейся блевотины.
Он с трудом поднялся на колени, не спуская взгляда с утоптанной черной земли между своих ладоней, с застрявшим в ней шлаком и черепками. По черепу его скатывался пот и капал с подбородка. О боже, произнес он. Перевел опухшие глаза вверх, на то опустошение, в котором стоял на коленях, крапива железного цвета и осока в смердящих полях, словно макеты бурьяна из проволоки, грубый пейзаж, где со шлакоотвалов мусора вздымались полузнакомые очертания. Где задние дворы, заросшие бурьяном и засыпанные стеклом и старыми заизвестковавшимися какахами забредавших собак, кренились прочь, к смутному берегу каменно-серых хибар и выпотрошенных автомобильных корпусов. Он опустил взгляд на себя, весь облеплен мерзостью, карманы вывернуты. Попробовал сглотнуть, но горло у него мучительно сжалось. Шатко воздвигшись на ноги, он стоял, покачиваясь в этой апокалиптической пустоши, словно какой-то библейский реликт в том мире, какого никто не пожелает.
Два черных мальчишки с черепами-пулями наблюдали, как он движется по тропе к улице, вывалившись из зарослей и сжимая голову руками. Сквозь распяленные пальцы на них упал взгляд шалого глаза.
Эй, мальцы.
Те переглянулись.
Город в какой стороне?
Они сбежали прочь на беззвучных ногах, крутя сиреневую пыль. Он протер глаза и проводил их взглядом. В том мерцающем жаре фигурки их сумасшедше растворялись, покуда он не увидел в них двух маленьких скрученных гимнастов, подвешенных на проволоках в тряском мареве. Саттри все стоял. Медленно повернулся. Чтобы выбрать ориентир. Что-нибудь известное в этом саду скорби. Он покатился прочь по узкой песчаной уличке, как самый настоящий отверженный.
Кварталы эти, как он вскорости выяснил, населены были слепыми и глухими. Темные фигуры в дворовых креслах. Подпертые и качающиеся в тени веранд. Старые черные дамы в цветастых платьях, бесстрастно наблюдавшие за удаленными очерками тверди небесной, пока он проходил мимо. Лишь несколько беспризорников, широкоглазых и эбеноволицых, вообще присматривались, как среди них проходит эта бледная жертва порока.
В конце улицы земля ниспадала в долгую кишку, забитую месивом халуп и курятников, безымянных сооружений из рубероида и жести, обиталищ, действительно составленных из картона, и кишевших мухами хезников из покореженных покосившихся фанерных плит. Целые кварталы лачуг, не рассеченные никакой улицей, но с козьими тропами и узкими дорожками, вымощенными черным песком, по которым бродили дети и седые с виду собаки. Он повернул и двинулся обратно, шатаясь под жарой, в животе у него все свертывалось. Он забрел в узкий переулок, и рухнул на четвереньки, и принялся блевать. Не выходило ничего, кроме жидкой зеленой желчи, а потом и вовсе ничего, желудок у него сокращался сухими и злобными спазмами, а когда они прекратились, он был весь в поту, ослабел и дрожал. Взглянул наверх. Зрение ему искажали слезы. Из беседки в живой изгороди за ним наблюдала черная детка с яркими ленточками в густых кучеряшках. Сопя дыханьем, она втягивала и вытягивала из одной ноздри сливочную кляксу желтой сопли. Саттри кивнул ей и поднялся, и его снова качнуло на улицу.
Он рискнул бросить взгляд в щель сквозь пальцы на кипящее солнце. Оно висело прямо над головой. Он двинулся по пустырям, осторожно ступая тонкими ботинками по зазубренным кольцам битых стеклянных банок и утыканных гвоздями планок. Время от времени останавливался передохнуть, нагибаясь и упирая руки в колени или присаживаясь на одну пятку и поддерживая голову. Вся рубашка у него пропотела и воняла ужасно. Немного погодя он вышел на другую улицу и двинулся по ней, пока не увидел вдалеке яр, который мог оказаться железнодорожной полосой отчуждения. Он вновь пустился через пустыри, и по переулкам, и через заборы, стараясь не терять азимута на свою цель. Пересек ряд задних дворов мимо мятых жестянок с помоями, где гудели и покачивались на ветру тучи плодовых мух, а сутулые собаки отбредали прочь. В двери уборной, подтягивая панталоны, показалась толстая негритянка. Он отвернулся. Она проорала чье-то имя. Он пошел дальше. Сзади его окликнул какой-то мужчина, но оглядываться он не стал.
Переулок он срезал и прошел мимо ряда складов, а в конце уже разглядел рыночные сараи на проспекте Дейла и за ними подъездные пути Л-и-Н[4], сходившиеся к сортировке. Он перешел через рельсы и взобрался к Парадному проспекту по насыпи на дальней стороне. В железнодорожной выемке двое мальчишек швыряли камни в выставленные рядком бутылки. Дым на воде[5], выкрикнул один.
Иди нахуй, ответил Саттри.
Его прохватило волной тошноты, и он остановился передохнуть на старой опорной стенке. Глядя из-под руки, смутно видел он отпечатки трилобитов, известковые камеи исчезнувших двустворчатых и изящных морских папоротников. В этих зазубренных расщелинах каменные панцири, на которых некогда висела плоть живой рыбы. Его качнуло дальше.
