Финн: Эй, ты сегодня здесь?

Поправляю волосы и возвращаю телефон в карман, не отвечая. Поппи думает, что я с Финном, тренируюсь в зале. Я занимался этим три месяца. Обычно. Каждый день. То, с чем любой другой на планете справляется просто на отлично. Сначала я скучал по спортзалу, по тому чувству принадлежности, которое я даже не осознавал, что нашел среди разношерстной банды бойцов Ларри, пока оно не исчезло. Я часто тусовался с Финном, ходил с ним в спортзал и работал с грушей. Черт возьми, я даже спарринговался с ним, чтобы удовлетворить это желание. Но по прошествии нескольких месяцев я чувствую себя все более и более одиноким, и вместо того, чтобы протянуть руку помощи другим, я отшатнулся от них.

Я притворяюсь перед Поппи, что все в порядке, но у меня просто нет сил притворяться. Я не могу дать ей понять, что я, черт возьми, ненавижу это, потому что это то, чего она хочет. Это то, чего она заслуживает. Жизнь. Она заслуживает парня, у которого есть стабильная работа и который не впадает в ярость из-за того, что он дерется, раздражая то самое, что угрожает поглотить его.

Но эта работа не приносит удовлетворения во всех отношениях. И, что еще хуже, зарплата ужасная. За один бой я мог заработать больше, чем за месяц. Поппи пришлось устроиться на другую работу в частную больницу. Ей платят больше, и она получила повышение, но это означает, что она работает по ночам — из-за меня. Потому что я недостаточно хорош. Потому что я не могу ее обеспечить.

Никчемность начинает ощущаться как друг, который тяготит меня до тех пор, пока каждый миг не становится совершенно незначительным. И я думаю, что, возможно, борьба определила меня. Это было все, в чем я был хорош, все, на что я когда-либо был способен. А без Брэндона «Разрушителя» Блейна я просто парень без перспектив, без мечтаний.

Я мог вернуться к нему, если бы захотел, и, боже, я действительно хочу, но я этого не сделаю. Из-за Поппи. Она будет работать каждый час, который даст ей Бог, и пожертвует всем, чтобы не допустить меня к рингу. И разве это не делает меня эгоистичным ублюдком за то, что я хочу туда вернуться?

Когда я вижу Поппи, я улыбаюсь, целую ее, я хочу ее, но мне стыдно за мужчину, с которым она застряла. И я боюсь, что однажды она посмотрит на меня и поймет, что я недостоин ее любви, а я никогда не был таковым.

Вздохнув, я встаю и медленно иду домой. Мне нравится делать такие перерывы по выходным. Выйду ненадолго и соберусь с мыслями, потому что чем больше времени я провожу с ней, тем больше я теряю связь.

Я вхожу и роняю свою спортивную сумку на пол. Поппи лежит на диване, укрывшись одеялом, и смотрит телевизор. Ее лицо расплывается в улыбке, когда она видит меня, и черт возьми, если ей не удастся заставить меня почувствовать себя самым важным человеком в мире всего на несколько секунд.

— Привет, — говорит она, потягиваясь.

— Привет, Посс. — Я подхожу к дивану, наклоняюсь, прижимаю руку к руке и целую ее. Ее пальцы перебирают мои волосы, в то время как другая рука сжимает мою челюсть, а грудь теснит.

— Как тренировка?

— Хорошо. — Я быстро целую ее еще раз и иду на кухню. Достаю из холодильника пластиковый контейнер и заглядываю внутрь, осматривая содержимое. Что-то с томатным соусом. Я пожимаю плечами и кладу это в микроволновку.

Когда я оборачиваюсь, она прислоняется к дверному косяку, скрестив руки на груди.

— Как поживает Хоуп? — спрашиваю я.

Она поджимает губы.

— Мы поругались. Я ее выгнала.

Я ухмыляюсь, и она закатывает глаза.

— Давно пора. Что она сделала?

— Она просто была Хоуп. — Поппи качает головой. — Не знаю, просто она не молчала.

Я фыркаю.

— Ты знаешь Хоуп, верно? Она похожа на гребаный рот на ногах.

Поппи качается со стороны в сторону и смотрит в землю.

— Ага… — Она поднимает глаза, и на ее лбу появляется морщинка, как будто она изучает меня. — Я люблю тебя.

В этом слышится какое-то отчаяние.

Я прищуриваюсь и вижу намек на грусть в ее глазах, но не спрашиваю. Может, я не хочу знать, а может, мне просто все равно. Нет, это не так. Я всегда буду заботиться о ней.

— Я тоже тебя люблю.

— Сегодня моя последняя смена на этой неделе, а это значит, что у меня будет четыре ночи сна с тобой. Улыбаясь, она обнимает меня. — Голыми. Мы спим голышом.

— Ты пытаешься развратить меня? В наши дни я буду спать в пижаме, понимаешь? Стабильная работа, нормальная жизнь. Если ты не будешь осторожна, я начну записывать тебя на секс в пятницу вечером.

Она смотрит на меня снизу вверх, и на ее губах появляется легкая усмешка.

— Брэндон О'Кифф, — смеется она и, черт возьми, она красива, когда это делает, — ты никогда не сможешь быть нормальным.

Разве это не печальная правда?

— Говорю тебе, я надену полосатую гребаная пижаму. И тапочки. Дай мне несколько месяцев, и там будут тапочки.

— Если ты начнешь носить тапочки, у нас будут проблемы.

— Ты все еще хочешь меня, — говорю я, касаясь губами ее подбородка и целуя чуть ниже уха.

— Верно. — Легкая улыбка расплывается на ее губах, и она прижимается к моим спортивным брюкам, медленно опускается на колени, стягивая их вниз, когда она смотрит на меня и прикусывает нижнюю губу.

— Мне даже тапочки не понадобились, — бормочу я, и она ухмыляется, наклоняясь вперед и прижимаясь ко мне ртом. Чёрт побери. Запрокидываю голову, пальцы путаются в ее волосах. Может, это потому, что в ней есть эта невинность, но ни одна девушка никогда не выглядела так хорошо на коленях, как Поппи. Она делает меня совершенно слабым, и мне почти стыдно за то, как быстро я кончаю. Почти, но не совсем, потому что это она, и у нее всегда была способность превратить меня в кипящий беспорядок.

— Никаких тапочек, — говорит она, поднимаясь на ноги и направляясь в спальню.

— Не знаю. Возможно, меня придется немного дольше убеждать, — кричу я ей вслед с улыбкой.

Я чувствую, что живу ради этого вместе с ней, ради этих моментов счастья.

Через несколько секунд она выходит из спальни, одетая в розовую форму, ее волосы собраны в хвост. Она берет сумочку с кухонного стола и целует меня.

— Люблю тебя, детка. Увидимся утром.

И она выходит за дверь, оставляя меня в полном одиночестве.

***

Выстрелы эхом разносятся вокруг, как треск фейерверков. Я даже не знаю, в какую сторону летят пули. Гильзы стучат по твердому песку пустыни, скользя по носку моего ботинка. Я прицеливаюсь, стреляю, прицеливаюсь, стреляю. Методично, точно, роботизированно. Я вижу лица людей в оптическом прицеле, но нажимаю на спусковой крючок, прежде чем успеваю прицелиться, и перехожу к следующему. Отказываясь смотреть на них. Я отказываюсь запоминать их, потому что в ту секунду, когда я это делаю, они становятся чем-то большим, чем просто мишенью. Они становятся людьми с семьей, женой, детьми.

Я замахиваюсь на следующую цель, и лицо Коннора смотрит на меня через прицел. Я пытаюсь отодвинуть пистолет, убираю палец со спускового крючка, но не могу. Мои конечности ощущются на свинец. Он грустно улыбается мне, а потом… Я нажимаю на спусковой крючок. Военнопленный. Он падает на землю, и я кричу ему.

Следующее, что я помню, это то, что я стою на коленях в кузове этого грузовика, мои руки сжимают его грудь, его холодные, мертвые глаза смотрят на меня, насмехаются надо мной, обвиняют меня. Мне кажется, что я слышу его голос в своей голове.

Ты должен был умереть. Я должен был жить. Ты живешь моей жизнью. Ты ее украл. Ты недостаточно хорош для нее. Ты никогда не будешь мной.

— Прости. Прости. — Я повторяю эти слова снова и снова, нуждаясь в его прощении, желая, чтобы он проснулся, хотя я знаю, что он никогда этого не сделает. Он мне нужен. Он ей нужен.

Я просыпаюсь, втягивая воздух в легкие. Сон цепляется за меня, и, клянусь, я все еще чувствую присутствие Коннора в своем сознании, как нежную ласку. С тех пор, как он умер, мне снились одни и те же сны, я переживал этот момент снова и снова, но это другое. Это что-то большее. Это связано с боями, стрельбой, безымянными лицами и чувством вины. И последние несколько дней я слышу его. Он там, в моей голове, насмехается надо мной.