– Как нищий, одевается… Ни стыда, ни совести… – проворчал он.

Леон Каминский, на которого пан директор только что смотрел с таким презрением, вскинул на него насмешливый, полный сарказма взгляд и, не сказав ни слова, вышел из кабинета.

Леопольд Зоммеркранц громко рассмеялся, глядя ему вслед, подошел и прикрыл дверь.

– Ну и типы ходят вокруг нас! Ужас! – сказал он. – Ну, как вам нравится этот экземпляр? Паяц! Цирк! Зоосад! Каждый день приходит ко мне со своими сумасбродными идеями. Законченный сумасшедший, скажу я вам! Надоел он мне хуже горькой редьки! Сумасшедший… Недаром говорят, что каждый город имеет своего сумасшедшего. Я с ним мучаюсь уже несколько лет и никак не могу от него избавиться.

Он опустился в кресло у стола, отпил глоток уже остывшего кофе и с возмущением продолжал:

– Видали, как одет? Ни жилета, ни бабочки… Костюм не выглажен, волосы не причесаны, сам не побрит… Ну прямо чудовище! Вы думаете, что это его трогает? Ничуть! Главное для него искусство, сцена, люди, а на все остальное ему наплевать. Нищий, скажете вы? Отнюдь! Я ему плачу пять тысяч злотых. Но разве он знает, как обращаться с деньгами? Встретит бедную старушку, какого-нибудь калеку, бездомного мальчишку – и отдает им все, а сам клацает зубами, ходит оборвышем… Были у него два прекрасных костюма – мечта! Так вы думаете, что он их хоть раз надел? Куда там! Он встретил двух товарищей, с которыми был во время оккупации в концлагере, не то в Дахау, не то в Бухенвальде, и отдал им костюмы, да еще снял с себя последнюю рубаху. Ну, так я вас спрашиваю, не сумасшедший это человек? Абсолютный псих!

Пан директор допил свой кофе и с еще большим жаром продолжал:

– Но это еще не все. Послушайте дальше. Вы, наверное, спросите, где он живет. Так вот, этот человек без дома: ни кола, ни двора. Когда он вернулся из лагеря, представляете, какой вид у него был? Кожа да кости. Городская управа встретила его хорошо, дали ему квартиру из двух комнат, мебель, одежду и все, что нормальному человеку положено. Но разве он нормальный? Ровно три дня он прожил в новой квартире, а на четвертый встретил какую-то чету с двумя ребятишками. При немцах они прятались в лесах, уцелели чудом. И вы думаете, что они его родственники? Где там! Едва знаком был с ними. Так что этот сумасшедший делает? Он им отдает свою квартиру с мебелью, посудой, всеми тряпками и шмотками, а сам валяется где попало. Иногда у знакомых, а больше всего в клубе, за кулисами. Ляжет на голой скамье или вообще на полу, книгу в руки – а на все остальное ему наплевать! Боже, сколько крови он мне уже попортил! Всюду сует свой нос. Кого-то незаслуженно обидели – он тотчас же вступается за него. Стоит кому-нибудь в городе заболеть – он тут как тут! Бегает за врачами, приносит лекарства. Его это дело? Дважды в неделю появляется в доме престарелых. Тому надо письмо написать, этому сбегать что-то купить… Тот вообще болен, и наш сумасшедший сидит день и ночь у его постели, как нянька. Ну, я вас спрашиваю, зачем это все ему?

Пан директор перевел дыхание и сыпал дальше, не останавливаясь.

– Вот он идет по улице. Люди идут, и он идет. Ну, скажем, навстречу плетется с тяжелой кошелкой старушка. Люди себе идут, конечно, дальше своей дорогой. А он, Леон Каминский, как бы ни был занят, как бы ни спешил, подходит к старушке, берет у нее кошелку и тащит ее до старушкиного дома. И если его за это благодарят, еще сердится. А вы думаете, он может похвастать здоровьем? Где там! Сами понимаете, если человек побывал в гитлеровских лагерях, какого он может быть здоровья! Калека на всю жизнь. Инвалид. А между тем – всем приходит на помощь. Беда любого – его личная беда. И чем он может людям помогать, если, не успев получить своего жалованья, сразу его раздает, а сам перебивается с хлеба на квас. А при желании, будь он умным, бережливым, думая о себе, жил бы припеваючи! Так что же вы скажете – он нормальный? Сумасшедший! Городской сумасшедший! И вся недолга.

Вам кажется, что это пустой человек? Боже упаси! Просто чудак, не думает о своей жизни, о своем благополучии, даже о своем желудке, питается как попало!

Перед первой войной он окончил в Берлине университет. Стал доктором философии. Был отлично устроен. Так вот его заметил великий режиссер Рейнгардт, забрал к себе в студию, и что вам долго рассказывать – из философа сделал первоклассного актера. Он играл лучшие роли. Пользовался таким успехом у публики, что его даже на руках носили! Но вот пришел к власти этот паршивец Гитлер, и начались гонения коммунистов, евреев, демократов. Лучших людей Германии побросали в тюрьмы, лагеря смерти. И вот приходят знакомые к доктору Леону Каминскому и говорят, что он может избежать страшной участи, записавшись немцем, фольксдойчем, поляком, кем угодно, только не числиться евреем. Что же, вы думаете, этот философ им отвечает? Он им просто плюнул в глаза. Как же, говорит он, я могу изменить моему народу, моей матери? Человек, говорит, матерей себе не выбирает, как, впрочем, и родину. Изменить он им не может. Он ни за что этого не сделает!

Фашистские ироды вдоволь поиздевались над ним: избили до полусмерти. Бросили в тюрьму, затем в Дахау, избавились от нашего пана директора и от его утомительной разговорчивости. Слава аллаху, хоть теперь немного отдохнем от него, не будем выслушивать его бредней, не будем наблюдать, как он принимает у себя в кабинете людей.

Да, но что это? Кто-то протискивался сквозь толпу зрителей к нам. Отдышавшись, опустился на свободное место рядом с нами. Мы сделали вид, что не замечаем его.

Боже, неужели он и теперь начнет снова рассказывать о своем исключительном туалете, о сигаретах, присланных дядюшкой из самой Турции?

Еще две минуты назад мы уже думали, что хоть на время избавились от этого Леопольда, но, увы, опять сидит возле нас этот неумолкающий ни на миг пан директор.

Но когда он опять раскрыл рот, раздался третий звонок и занавес медленно поднялся вверх.

Теперь, думали мы, пусть сосед хоть лопнет, мы ему не ответим ни слова, будем смотреть только на сцену.

И в самом деле, нас сразу очаровали изумительные декорации, сделанные руками некоего прекрасного художника. Казалось, что сидим не в обыкновенном провинциальном клубе, а в отличном столичном театре. Не успели мы налюбоваться декорациями, выполненными с таким тонким вкусом, как услышали чудесную увертюру. Музыканты с таким мастерством играли, словно это были опытные мастера-профессионалы, а не кружковцы-самоучки.

Начался спектакль.

Вместе с переполненным залом, не отрываясь, следили мы за игрой и, если бы нам до этого не сказали, что мы идем смотреть игру драмкружка, подумали бы, что это в самом деле прекрасный столичный театр. И этот театр создал тот самый человек, который был представлен нам паном директором как городской сумасшедший. И декорации, оказывается, написал он, и музыку, и сам поставил знаменитую трагедию Шекспира. И мы очень жалели, что больше его, наверное, не увидим и не сможем высказать ему свое восхищение.

Все шло с такой непринужденной ясностью, так свежо, ново и убедительно, что временами забывалось, что мы смотрим постановку, а не столкнулись с настоящей потрясающей жизненной эпопеей.

Подумать только, такие искушенные зрители, как мы, видавшие «Короля Лира» много раз в исполнении лучших актеров нашего времени, были очарованы игрой какого-то драмкружка!

Все шло так великолепно, что подчас дух захватывало от игры кружковцев, но беспокоила одна тревожная мысль, надо еще посмотреть самого короля. Ведь он – центральная фигура спектакля. Если не покажется настоящий король, то ни прекрасные декорации, ни очаровательная музыка, ни отличная игра актеров-любителей не спасут постановку. Наверно, сейчас выйдет традиционный безумный старик с седой головой и воспаленными глазами и будет играть несчастного обманутого отца и короля… И все пойдет прахом. Начнется кашель в зале, шум, и ничто уже не спасет отличную постановку!

Кто же будет тот смельчак, который отважится выйти перед переполненным залом в роли короля?