– Да.
– И ты согласна?
– Идти с тобой?
– Да.
– Согласна.
– До самого конца?
До самого конца…
ТРУА
(21 апреля 1420 год)
– Итак, теперь у Франции новый дофин!
Изабо вынула перо из ослабевшей руки супруга, улыбнулась Монмуту и еле заметно подпихнула локтем Филиппа Бургундского.
– Не спешите, мадам! – прошипел тот, не оглядываясь.
Его бесила балаганная веселость королевы, которая разве что не пританцовывала, подписав рукой безумца договор, по которому её сын – единственный оставшийся в живых – объявлялся незаконнорожденным, бастардом…
– Ваша светлость будет подписывать? – секретарь де Ринель протянул герцогу перо.
– Разумеется, буду! – огрызнулся Филипп, стараясь не смотреть в насмешливое лицо Монмута. – После их величеств!
Собственно говоря, на дофина Шарля Филиппу Бургундскому было более чем наплевать. Он и раньше воспринимал этого задохлика как нечто условное вроде хоругви, которую приказывает поднять над войсками командующий. Но после убийства отца Филипп начал дофина тихо ненавидеть. И не то чтобы страстно желал отомстить – скорее просто не желал прощать ту идиотскую, бессмысленную глупость, из-за которой теперь его заставляли подписывать то, что подписывать не совсем хотелось!
Уже в декабре прошлого года, когда вся Европа терялась в догадках относительно причин, по которым французский принц так подло и, на первый взгляд, совершенно безосновательно убил первого герцога королевства, Генри Монмут пригласил Филиппа в Аррас для личной встречи. И там, даже не прибегая к помощи изысканных выражений чтобы смягчить горечь пилюли, коротко и жестко дал понять новому герцогу Бургундскому, что рассчитывать во Франции ему больше не на кого.
– Вряд ли вы сможете продолжить дело вашего отца. Для этого надо с одной стороны, протянуть руку дружбы его убийцам, чего на вашем месте не сделал бы никто. А с другой – продолжать водить меня за нос, обещая брак с принцессой Катрин и бесконечно откладывая его до лучших времен. Чего на моем месте тоже никто бы не потерпел. Как военный противник вы для меня слишком слабы, герцог. Но иметь вас за спиной в качестве врага не хотелось бы. Особенно беря во внимание тот факт, что как союзник вы можете быть более полезны.
Филипп в ответ только хмурился и вздыхал про себя. Ему и без Монмута было ясно, что убийство отца перечеркнуло все планы, касающиеся союза с дофином. А это в свою очередь перечеркивало всякую возможность собрать армию и дать Англии достойный отпор.
Но не говорить же Монмуту, что дело отца он не стал бы продолжать в любом случае. И, будь его воля, давно бы со всеми договорился с меньшим гонором и претензиями, от которых толку никакого, но зато получается то, что случилось на мосту в Монтеро… Беда, однако, состояла в том, что планы самого Филиппа никого сейчас не интересовали. И, глядя в надменное лицо английского короля, он прекрасно понимал: перспектива, в сущности, одна – нахмуриться, повздыхать и кивнуть.
– Как только мы с вами подпишем соглашение о признании моих прав на французский престол, – говорил Монмут, тоже видевший всего одну перспективу, – это будет означать одновременно и продление союзнического договора с вашим отцом, который мы заключили в восемнадцатом году, и начало вполне законных военных действий против коалиции в Пуатье. С вашей поддержкой я их быстро разобью.
– Вы разобьете их так же быстро и без моей поддержки, ваше величество, – вставил Филипп.
– Но ваше присутствие придаст моим действиям благородный оттенок возмездия…
Монмут даже не скрывал усмешки и того наслаждения, с которым загонял свою жертву в угол.
– Но королева… – предпринял робкую попытку Филипп. – В конце концов, коалицию в Пуатье возглавляет её сын. И мой отец пытался договориться с ним с её ведома и соизволения.
– Не берите в голову, – тонко улыбнулся Монмут. – Давайте сначала мы с вами заключим договор всего лишь о признании моих прав. А потом пригласим к нашему союзу и королеву. В известном смысле, я сам скоро стану ей сыном…
Что тут было делать? Пришлось Филиппу все-таки кивнуть, а потом и подписать уже готовую грамоту о том, что он признает английского короля вполне законным наследником французского трона.
Теперь оставалась слабая надежда на Изабо – вдруг воспротивится. Но её величество, приглашенная к союзу, откликнулась так охотно и так инициативно, что пришлось составлять новый договор, ради закрепления которого все действующие лица съехались в Труа, где сначала довольно поспешно провели церемонию бракосочетания короля Генри с принцессой Катрин, а потом торжественно, при полном параде, собрались в церемониальном зале королевского замка для его подписания.
По новому договору права Монмута не просто подтверждались – они закреплялись официально, делая дофина Шарля никчемной и бесполезной фигурой на политической шахматной доске, раскинувшейся по обе стороны Ла Манша. Нисколько не заботясь о собственной репутации, Изабо пошла даже на объявление сына незаконнорожденным. И первая схватилась за перо, чтобы подписать окончательный вердикт: после смерти Шарля Шестого Безумного его трон наследует Генри Монмут, король Англии, сеньор Ирландии, герцог Аквитанский и единственный законный потомок по линии Капетингов, потому что ветвь Валуа была запятнана. «Так называемый дофин» – формулировка более приличная документу, который останется Истории, чем вульгарный бастард – лишался прав на престол за чудовищные и ужасные преступления, несовместимые с королевским достоинством.
Филипп на всё это смотрел с легким презрением. Ему, конечно, много чего наобещали. Туманные намеки на то, что за свою уступчивость он со временем получит регентство и наследные права в Голландии и Зеландии душу конечно согревали, но – когда это будет, и будет ли вообще, оставалось вопросом. Зато дофином можно было пренебрегать на бумаге и в разговорах, однако не брать в расчет армию, которая медленно, но верно собиралась вокруг него в Пуатье, было просто глупо. Поэтому и стоял Филипп Бургундский посреди церемониального зала замка в Труа набычившийся словно ребенок, которого родители заставляют пить горькую микстуру, пообещав нашлепать, если не сделает, но дать сладкую конфетку, если будет послушен.
– Герцог изволит всё делать по этикету, – засмеялся Монмут, отбирая перо у секретаря. – После их величеств – так после их величеств… Я быстро подпишу.
Наклонившись над документом, который осуществлял вожделенную мечту долгой вереницы английских королей, он занес было руку, но вдруг остановился. А через мгновение бросил перо, так и не подписав.
– Должен ли я подписывать сам? – спросил Монмут, ни к кому не обращаясь. – Короны даются государям по праву рождения самим Господом, а люди только утверждают в правах более достойного. Могу ли я утверждать себя в собственных правах, да еще в обход другого, пусть и совершившего чудовищное злодеяние? Нет. Я только подчиняюсь воле Господа и принимаю волю людей.., – он слегка поклонился всем присутствующим, – так же клянусь принести этой стране мир и стабильность под моей рукой. Но подпись за меня приличней поставить другому.
Он сделал еле заметный запрещающий жест своему брату Бэдфорду, который уже выдвинулся вперед, и кивнул секретарю.
Де Ринелю дважды повторять не пришлось. Хотя руки его подрагивали от волнения, он быстро сообразил чего хочет король, уверенно взял перо и поставил свою подпись на документе, который – по мнению всех присутствующих – должен стать поворотным в истории Франции.
«Ни один из Ланкастеров не подпишет эту бумажонку, – словно говорил взгляд Монмута, брошенный сначала на брата, а потом и на герцога Бургундского. – Пока всё это фарс. Но фарс необходимый, чтобы я смог надеть корону Франции. Потом же, когда весь мир увидит насколько я достоин, про фарс забудут. Однако подписи останутся навечно. И подпись секретаря – тоже навеки – останется всего лишь подписью секретаря».
