А что, собственно, случилось? Обычная детская ревность. Мы с Отто впервые занялись собой в присутствии Франца, а тот привык за месяц, что мир вертится вокруг него, вот и все объяснение. Нам с Грау будет хороший урок. Мы оба на службе, все личные отношения после. Хотя, о каких отношениях может идти речь?
Обычные эмоции… мы слишком рядом… слишком близко и нас тянет друг к другу как мужчину и женщину. Законы психологии и физиологии - такие сложные и простые одновременно. Но как всего этого избежать? А если я не хочу избегать? Вот что особенно меня мучает.
Францу было сейчас нелегко. Он вдруг бросил карандаши и заплакал, спрятав лицо на сложенных перед собой на столе предплечьях.
— Вы меня теперь больше не любите, сидите и молчите, вы думаете, что я плохой. Тогда мне самому лучше умереть, если меня никто не любит!
Мы с Грау тут же к нему подскочили, и все наши мелкие обиды и печали мгновенно испарились перед настоящим горем маленького человеческого существа. Я обнимала худенькое тельце Франца, пока Отто красочно планировал, как научит его играть в футбол и начать можно уже в этой комнате.
А потом, видимо, в подтверждение своего решительного настроя, Отто притащил из гостиной снизу свою гитару и начал играть. Я первый раз видела, чтобы он перебирал струны и, честно признаться, не особенно меня это зрелище впечатлило. Но он так старался, что мы с Францем вслух немедленно воздали ему хвалу.
Грау даже пытался петь, сначала я прятала улыбку, потом не выдержала и расхохоталась. До чего же это была наивная баллада про рыбака, который потерялся в море, поплыв на неведомый голос. У Отто в голове одни русалки, не иначе…
— Грау, тебе точно нужна подружка. Я, к сожалению, занята - мой маленький рыцарь меня никому не уступит. Правда, Франц?
Мы снова были лучшие друзья с мальчиком, хотя на дне моей души остался мутноватый осадок. Франц все же еще дитя… причем, дитя своего отца и своего времени. Он не может понять меня по-настоящему и не гарантирует мне защиту. Но тогда я сама попробую хоть немного защитить его от тех сомнений и неурядиц, что в каждую эпоху одинаково больно ранят детские души.
Я тоже здесь одна и только крохотная иллюзия некой духовной связи с Грау придает мне сил. Но вот только ли духовной… Весь этот вечер Отто будто ненароком пытался ко мне прикоснуться, садился рядом, мимолетно задевал плечом, брал за руку. Меня это волновало и тревожило, сама ведь не маленькая, должна все понимать. И я, конечно, все-все прекрасно понимала.
Даже разница эпох и весь наш индивидуальный жизненный опыт не имеют ни малейшего значения перед чем-то неумолимо древним, что упорно поднимается по крови, наполняя сердца сладким ядом. Вечным и каждый раз новым соком желания соединиться с себе подобным, найти свою половину, обрести целостность, слившись с другим и душой и телом. Но как же понять, как убедиться, что это именно твое… и не отравит ли «сладкий яд» после всю твою жизнь, причиняя немыслимые мучения?
Итак, наши разногласия с Францем на чердаке были оставлены в прошлом, мы снова развеселились и я стала вспоминать разные хорошие песенки своего времени. Что там говорить, пела я куда как лучше Отто, у него, кстати, был хороший голос, но подводил слух и роль скоро солистки перешла ко мне. Грау взялся только аккомпанировать.
Я хотела исполнить что-то в духе восьмидесятых годов двадцатого века, мне казалось, это будет ближе к ребятам и они лучше поймут наши старые песни. Но выбранные мною темы отличались изрядным разнообразием:
«Где-то на белом свете, там, где всегда мороз, трутся спиной медведи о земную ось...»
«Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома, снова между нами города, взлетные огни аэродрома...»
— Про летчиков я слушать не буду! Прекрати немедленно!
— Есть, сэр! Тогда другое, повеселей…
«В альпийской деревушке соседям не до сна, кузнец влюбился в Эльзу, а любит ли она? Ужасно он грустит, майн Готт, лошадок больше не кует, и Гете в руки не берет и пиво не пьет...».
В моем представлении это была самая настоящая озорная немецкая песенка для развлечения непритязательной публики в пивной. Но чему сильно радоваться… пройдет несколько лет и немецкие пивные опустеют.
—И две тысячи лет война, Война без особых причин, Война - дело молодых, Лекарство против морщин. Красная, красная кровь, Через час уже просто земля, Через два на ней цветы и трава, Через три она снова жива, И согрета лучами звезды По имени Солнце.
Исподволь я переключилась на Цоя. Грау понравились его песни, а я поверить не могла, что такое возможно. Июнь сорок первого года и в центре оккупированной Польши немецкий лейтенант с горящими глазами подпевает русской девушке из далекого будущего:
Тёплое место, но улицы ждутотпечатков наших ног Звёздная пыль на сапогах. Мягкое кресло, клетчатый плед, Не нажатый вовремя курок, Солнечный день в ослепительных снах…
О чем мы с тобой поем, Грау? О чем хотел сказать Цой в этой песне… Война есть вечное и неизбежное зло, но всегда будут и те, кто заканчивает войны, кто побеждает - силой оружия, силой духа, силой правды. «У кого правда, тот и сильней!»
Но у каждого свое представление о правде. Значит, нужно мериться еще и верой… значит, существует одна какая-то высшая, главная Правда, и те, кто ее носят в своих сердцах - побеждают! Поймет ли это Грау… поймут ли те, кто вернется из русских лагерей для военнопленных в Германию.
И есть чем платить, но я не хочу Победы любой ценой, Я никому не хочу ставить ногу на грудь, Я хотел бы остаться с тобой, Просто остаться с тобой. Но высокая в небе звезда Зовёт меня в путь.
— Все, о войне довольно! Спой лучше о любви.
«Ох, уж эти мужчины! Война и любовь - вот их главные страсти! А может, и любовь для них, как война, как противоборство и желание подчинить, овладеть, продолжить себя. Зигмунд Фрейд, кажется, много писал об этом - его книги в Третьем Рейхе тоже оказались под запретом, недаром он сбежал из Австрии в Англию».
— Будет тебе и про любовь, Грау, непременно будет…
Я запела песню на стихи Владимира Маркина, которую любил еще мой отец:
А ты опять сегодня не пришла, А я так ждал, надеялся и верил, Что зазвонят опять колокола, И ты войдёшь в распахнутые двери...
Перчатки снимешь прямо у дверей, Небрежно бросишь их на подоконник "Я так замерзла", - скажешь, - "Обогрей" И мне протянешь зябкие ладони.
Конечно, песня пришлась Отто по душе. Я ни капли не сомневалась. Грау теперь нравится все, что я делаю. Может, это любовь? Вот я попала - и смешно и грустно, но больше грустно, конечно. Я не здешняя, я не отсюда, и ему ничего хорошего впереди не светит. Но, может быть, надо теперь жить одним днем?
Кто бы дал мне хороший совет... Как правильно поступать на кресте, на распутье.
Опасный фарватер
Вчера был день рождения Германа Гессе. Еще при жизни его называли последним романтиком. А третьего июля в Праге родился Франц Кафка - чешский еврей. Все свои тексты он напишет на немецком языке, а умирая в сорок лет от туберкулеза попросит уничтожить записи, но Макс Брод поступит иначе. У современенного писателя Милана Кундеры есть большая статья на тему "нарушенных завещаний". Я так и не дочитала...
Погода совсем испортилась, часто шли дожди, стало ветрено и прохладно. Вальтер пропадал на службе, если мы порой встречались вечерами в комнате Франца, мне казалось, что у генерала какие-то неприятности - он был хмур и неразговорчив, быстро спрашивал сына о занятиях, задавал пару вопросов по истории или географии, равнодушно выслушивал сбивчивые ответы, а потом целовал мальчика и уходил, едва скользнув по мне взглядом. Впрочем, такое отношение более чем устраивало.
Нашего Бледнолицего генерал тоже стал загружать бумажной работой, к чему Грау, похоже, не имел никакой склонности, но приходилось подчиняться. Отто заносил Франца на чердак и оставлял нас вдвоем. Мы слушали, как барабанит по крыше дождь и воображали, что плывем на корабле в далекие страны. Высунув от усердия кончик языка, Франц рисовал отметки на контурной карте - выполнял задание репетитора.
