Но даже в самых смелых предположениях королеве в голову не могло придти, что уже через три дня произойдет это наглое убийство!
А самое главное – зачем?!
Бургундец не мог не понимать, что на него первого падет подозрение. И, раз уж решился на этакое злодейство, то либо он совсем обезумел, либо тайком заручился у Парижской знати настолько мощной поддержкой, что совсем ничего боится. И выходит, что бояться отныне следует ей!
Сидя на краю разметанной постели, почти не замечая волнующееся в утробе дитя, королева перебирала в уме все тревожные и подозрительные знаки последних дней и последних часов, которые помогли бы ей определить круг заговорщиков.
«Луи никогда не уходил от меня ночью – думала она, – всегда ждал рассвета. Но сегодня за ним прибежал посыльный и сообщил, что Томас де Куртез – камердинер короля – велел передать, будто мой полоумный супруг срочно требует герцога к себе.
На первый взгляд – не так уж странно. Шарль любит выдергивать людей из постели, поэтому Луи всегда держал в доме посыльного, готового бежать сюда, если понадобится. Но сегодня… Не странно ли? Неужели король знал о покушении?!»
Изабо сжала голову руками.
«Нет, не может быть! Во время приступов Шарль сам хватается за меч и разит всех без разбора, как это было во время похода на Бретань. Он не стал бы посылать камердинера – явился бы лично, и душа Луи сейчас горела бы в аду вместе с моей. Но, когда разум короля светлеет, никто и ничто не принудит его к убийству из-за угла. Значит, что? Значит, Бургундец подмял под себя ближнее окружение Шарля, и теперь те, кто управляет настроением короля, кормятся с его рук!».
Королеве стало жарко. Она подошла к узкой бойнице в стене, крестом прорезающей стену особняка, и жадно вдохнула отголоски холодного ночного воздуха
«Ох, Луи, Луи, с тобой последнее время было непросто, но теперь я осталась совсем одна. Очень скоро Бургундец добьется прощения за твое убийство, и только Бог знает, что в таком случае будет меня ожидать. Заточение? Изгнание? Если король к убийству непричастен, то сейчас коротышка, скорей всего, в бегах. Но он обязательно вернется! И когда вернется, станет здесь полновластным хозяином. Все будут искать с ним дружбы. И мне придется тоже…"
Королева безвольно привалилась к холодной стене.
Господи, и за что только этот злобный карлик так её возненавидел?! Что плохого она ему сделала? Всегда была мила, всегда тепло относилась к его отцу и братьям! Что же до политики… Боже мой, она всего-навсего любила Луи, поэтому и была на его стороне!
Перед глазами Изабо вереницей протянулись обрывочные воспоминания о последних трех днях. Вот Жан Бургундский выходит из-за спины короля, чтобы пожать руку Луи… Вот он наклоняется, чтобы поцеловать её… Вот смотрит – смотрит страшно и страстно… Вот протягивает руку вечером на приеме, чтобы вести её на танец, и снова смотрит так, что холодеет спина!
Внезапно, в голове королевы мелькнула спасительная и очень приятная догадка: «А что, если Бургундец просто влюблен и ненавидит меня потому что ревнует?»
Она быстро переставила светильник к полированной поверхности зеркала и жадно в неё всмотрелась.
«Я хороша, – сказала себе Изабо, поворачиваясь самым выгодным ракурсом. – Я все еще хороша… А три дня назад, в соборе, с животом, спрятанным под складками, причесанная и убранная, во всех своих драгоценностях была просто прекрасна! Вот потому коротышка и смотрел на меня так, как смотрят только ревнивцы, готовые на все!»
Пламя в светильнике дрогнуло, и отражение королевы затрепетало. От неверного света в глубинах зазеркалья что-то проплыло, пугая Изабо, и она невольно вспомнила…
3
Тринадцать лет назад, когда умер Шарль Мудрый, так и не успевший заключить политически выгодный брак между своим сыном и дочерью герцога Баварского-Ингольштадского, дело до конца довел опекун его сына – Филипп Бургундский. Ради того, чтобы иметь сильных союзников в Германии, он привез племяннику в качестве невесты 15-летнюю Елизавету, которую на французский манер все стали называть Изабо.
Ах, какие это были времена!
Народ тогда обожал свою королеву, отдавая должное её застенчивому взгляду, нежному цвету лица и безупречному вкусу. Изабо сама придумывала себе наряды, головные уборы и, желая скрыть маленький рост, ввела в моду каблук, так выгодно изменивший осанку дам французского двора. А еще – глубокое декольте, потому что ей всегда было что показать.
Изабо вздохнула, глядя в зеркало. Свободной рукой натянула сорочку на груди так, чтобы четче обозначились формы и залюбовалась отражением.
Да, грудь у нее – всем на зависть, даже несмотря на выпирающий живот и предыдущие двенадцать беременностей. Хорошо еще, что организм у Изабо обладает удивительным свойством восстанавливаться очень быстро. Не будь этого, все вынашивания и роды совершенно бы её изуродовали. Уж и так – по словам врача – последняя беременность завершилась трагично именно потому, что случались они слишком часто. Новорожденный мальчик умер почти сразу, а ведь она хотела назвать его Филиппом, в честь старого герцога Бургундского и вопреки всем возражениям со стороны Луи…
Изабо поникла и отпустила сорочку.
Ну вот – теперь возражать некому. Она вольна назвать будущего ребенка как хочет. И сейчас, скорей всего, назвала бы мальчика Луи. Жаль только, что и он должен умереть. Если и не в буквальном смысле, что было бы благом и для него и для неё, то для двора и света этот ребенок вообще не должен существовать.
А жаль. Возможно, он стал бы любимым…
Из двенадцати детей, которых родила королева, живы лишь семеро. Но даже из них любит она далеко не всех. Пожалуй, больше всего старшего Луи – он дофин и сможет, если что, заступиться за мать. Да еще малышку Катрин, потому что она, как никто, напоминает своего убитого отца.
Но четырехлетнего Шарля Изабо видеть не может!
Уж этот точно от короля…
Как только стало возможно, она отослала сына в Пуатье, несмотря на шушуканья при дворе и косые взгляды за спиной. Отослала, чтобы не маячил перед глазами и не напоминал о дне своего зачатия.
По телу королевы пробежала дрожь отвращения, и двойник в зеркале тоже задрожал.
Мужа своего она никогда не любила.
Шарль не понравился Изабо при первой же встрече. Он сразу показался ей слишком нервным, похотливым и мало понятным из-за того, что то и дело впадал в крайности: то вдруг начинал себя вести, как человек, ни от кого не зависящий, то шагу не мог ступить без одобрения вчерашних опекунов. Но понимая с раннего детства, что брак для неё – это обязанность, которую следует принимать любой, молодая королева старалась сдерживать растущую неприязнь к супругу. "Стерпится – слюбится", – повторяла она слышанное где-то выражение и терпела, пытаясь быть всегда любезной и милой и ожидая, когда же наконец слюбится.
Однако роскошь французского двора и всеобщее льстивое обожание скоро заставили думать, что достойна она большего. И тут случилось непоправимое! Голубые глаза молодого герцога Орлеанского однажды взглянули на неё далеко не по-родственному, и стало ясно как Божий день, что с супругом не слюбится уже никогда. Страсть, особенно острая из-за того, что была запретной, поглотила Изабо целиком и показала, как счастлива может быть женщина в любви.
С тех пор она еле терпела слюнявые поцелуи мужа и его суетливые полубезумные ласки. А тот словно раззадоривался отвращением жены. Являлся в её покои с каким-нибудь подношением и, улыбаясь, приговаривал: «Я порадовал вас, душенька. Теперь порадуйте и вы меня». И только воспоминания о тайных – таких бесконечно сладостных – свиданиях с Луи и надежда на новые спасали Изабо во время тягостных обязанностей на супружеском ложе.
Где уж тут было замечать кривоногого коротышку со злым лицом, который то появлялся в тени своего отца, то исчезал во главе армии, воевавшей где-то за тридевять земель! Там он ухитрился попасть в плен и был выкуплен как герой, но даже тогда привлек внимание королевы лишь размером выкупа да скандалом, связанным с его долгим возвращением.
