Было бы очень просто сказать, что изменившаяся подобным образом репутация Брэнди – свидетельство бессодержательности самих дискуссий о ритм-энд-блюзовой аутентичности. С течением времени разница между радиохитами и альбомными треками порой стирается – и то же самое происходит с тезисами про “соул” и “продажность”, которые когда-то определяли весь ритм-энд-блюзовый дискурс. Но с момента, когда Берри Горди сформулировал свой смелый план, жанр продолжал редактировать сам себя, оказываясь словно бы не в состоянии раз и навсегда решить, чем именно он хочет быть: универсальным звуком молодой (и не очень молодой) Америки, тщательно охраняемым секретом афроамериканских меломанов или – каким-то причудливым образом – и тем и другим одновременно.
Эта нерешительность отчасти объясняет пыл, с которым на защиту эволюционных изменений в жанре бросаются его почитатели вроде Соланж. И с ней же, возможно, связано и то, как критикам вроде меня порой хочется поспешно зафиксировать реноме артистов вроде Ашанти. В моем тогдашнем представлении Ашанти должна была наконец-то получить заслуженное признание за всех тех полузабытых певцов и певиц прошлого, которые попадали на вершину R&B-чартов, но встречали у критиков лишь пренебрежение. Нельсон Джордж в 1980-е тревожился, что кроссовер-артисты сулят жанру смертельную угрозу. Но правда в том, что ритм-энд-блюз в целом так никогда и не совершил по-настоящему мощного кроссовер-прорыва – такого, который привел бы к его исчезновению. С тех самых пор, как Billboard переименовал свой чарт “расовой музыки”, существовали хорошие, иногда даже замечательные темнокожие артисты, которых особенно высоко ценила именно афроамериканская аудитория – а не белая. И покуда это остается так, люди по-прежнему нуждаются в термине, который появился как эвфемизм для музыкальной сегрегации и порой до сих пор используется именно в этом значении – R&B.
3. Кантри
Суть кантри в чистом виде
Как и большинство любителей кантри-музыки, Пол Хемфилл отправился в Нэшвилл в поисках настоящего кантри. Он работал колумнистом издания The Atlanta Journal, и ему было любопытно посмотреть на то, как музыкальная индустрия преобразует сонный городок в центре штата Теннесси. Свои впечатления он изложил в остроумной и проницательной книге “The Nashville Sound” (“Звук Нэшвилла”), изданной в 1970 году. На ее страницах описывалась индустрия (и музыкальный жанр), столкнувшиеся с самой завидной из всех возможных проблем: с популярностью. Хемфилл пообщался с Уэсли Роузом, деятелем кантри-сцены второго поколения, который произвел на него впечатление пуриста. “Ты не можешь называть себя кантри-певцом и при этом попадать в поп-чарты!” – это заявление Роуза казалось несколько старомодным уже тогда. Но, с другой стороны, он был и весьма прозорлив, считая, что сборная солянка музыкальных стилей в хит-парадах конца 1960-х вовсе не сулит некое светлое, универсальное внежанровое будущее: “Любой, кто верит, что рано или поздно нас ждет одна-единственная музыка на все случаи жизни, просто болен на голову”.
Хемфилл не был в этом уверен. По его мнению, седеющие кантри-музыканты – такие, как Джонни Кэш или Мерл Хаггард, “хорошо помнящие тяготы сельской жизни” (или делающие вид, что они хорошо их помнят), вот-вот должны были уступить место амбициозным поп-выскочкам. Но как-то вечером на знаменитом кантри-шоу “Grand Ole Opry”, превратившем Нэшвилл в столицу кантри, Хемфилл увидел и услышал нечто, вдохнувшее в него надежду. На сцену вышла “миниатюрная блондинка неописуемой красоты и привлекательности”, обладательница удивительного “вибрирующего сопрано из Аппалачей”. Певица и ее ансамбль, объявил он, символизировали “суть кантри в чистом виде”. Ее звали Долли Партон.
В следующие десятилетия Партон превратилась в США во всенародную любимицу, хотя ее имя ассоциировалось далеко не только с чистотой. Она выросла в небольшом горном селении на востоке Теннесси, в юности пела в церкви, потом попала на радио, а в 1959 году, когда ей было тринадцать лет, – на “Grand Ole Opry”. “Я считала себя кантри-певицей – никогда не хотела быть никем другим”, – вспоминала она много лет спустя. Но оказалось, что это не такой уж и простой план. Окончив школу, Партон переехала в Нэшвилл, подписала контракт с лейблом, но главное – получила роль в телевизионном шоу кантри-певца Портера Вагонера; последний, надежный хитмейкер, стал наставником молодой певицы и ее партнером по кантри-дуэтам. Обычно ее представляли как “симпатичную юную девчонку” или “красивую юную леди”, хотя у нее был взрывной темперамент, а ее высокий, звонкий голос, по наблюдению Хемфилла, напоминал о сельских истоках жанра.
В эпизоде шоу 1973 года Партон анонсировала новую песню собственного сочинения, которая, по ее словам, звучала как “старинный фолк-стандарт, но немножко утяжеленный, с актуальным ритмом”. Композиция, которую она спела, называлась “Jolene”: она транслировала абсолютно современное ощущение романтического томления – и одновременно казалась старой как мир. Песня заняла первое место в чарте горячих кантри-хитов Billboard, а затем того же добился и ее следующий сингл, “I Will Always Love You”, классическая грустная баллада, ставшая прощальным подарком Портеру Вагонеру и его телепередаче. Более того, эта композиция забралась на первое место аж дважды: во второй раз – в 1982-м, когда Долли Партон решила записать новую версию. О ее многогранности ярче всего свидетельствует тот факт, что многие люди даже не считают “I Will Always Love You” кантри-песней и знают ее лишь в мощном исполнении Уитни Хьюстон, чей вариант в 1992 году стал рекордсменом по продолжительности пребывания на первом месте поп-чарта.
Звонкий голос Партон напоминал о ее юности в Теннесси, и о ней же – но совсем по-другому – говорила и ее беззастенчивая амбициозность. В характерно остроумной автобиографии 1994 года певица вспоминает, как на один из первых крупных гонораров купила “кадиллак” – в полном соответствии со стереотипом о внезапно разбогатевшей провинциалке. Себя она называла “вульгарной кантри-блондинкой”, хитро подчеркивая таким образом то обстоятельство, что низкопробный гламур, с которым она одевалась и подавала себя, лишь добавлял ей жанровой аутентичности. А еще Партон вспоминала, как после ухода из шоу Портера Вагонера встретилась с Сэнди Голлином, лос-анджелесским скаутом талантов, и с порога сказала ему: “Я стану суперзвездой, и тот, кто мне в этом поможет, тоже станет богатым и знаменитым”. Прозвучало убедительно – Голлин взял ее под крыло, посоветовав не беспокоиться о том, что она может отпугнуть кантри-истеблишмент Нэшвилла. Вскоре вышла “Here You Come Again”, поп-песня с лидирующим фортепиано и лишь редкими, короткими вставками слайд-гитары – их попросила добавить сама Долли Партон, чтобы успокоить поклонников ее кантри-записей. Композиция добралась до первого места в хит-параде кантри и третьего – в поп-чарте, а также стала началом новой карьеры Партон: панамериканской поп-звезды, а также полномочного посла кантри-культуры на большой эстраде (даже несмотря на то, что некоторые ее музыкальные решения, по кантри-меркам, были весьма и весьма “нечистыми”).
Пророчество певицы, высказанное в беседе с Голлином, триумфально сбылось в 1980 году, когда на экраны вышла кассовая комедия “С девяти до пяти” с Партон в одной из главных ролей, а на музыкальный рынок – одноименный поп-сингл, “9 to 5”, с ровным танцевальным битом, звучавшим почти в стиле диско. Песня попала и на кантри-радиостанции (и даже слайд-гитары тут не потребовались!) – вероятно, из-за того, что кантри-репутация Партон была безупречной: избранный ею образ “деревенщины” позволил ей завоевывать Голливуд, не теряя при этом кантри-идентичности. Подобно хэйр-метал-группам, которые записывали пауэр-баллады и все равно оставались рок-н-ролльщиками, Партон могла петь все, что хотела, – и оставаться Долли Партон. Когда ее обвиняли в том, что она уходит от кантри, она лишь пожимала плечами: “Нет, я не ухожу от кантри, я иду в новые места и беру его с собой”.
