На перевале было уже холодно, шел снег. И было крайне пустынно: ни деревьев, ни кустарников, ни карликового стланика, зато оказалось много торфяных болот и даже довольно хорошие пастбища белого мха, съедобного для наших оленей. Это облегчило нам движение.
Вскоре мы пересекли хребет и перевалили на западный склон Яблонового хребта. Ветры с Охотского моря прекратились, появилось солнце — и двигаться стало легче.
Мы спустились по долине реки Мая — приток реки Алдана, впадающего в Лену, и пришли в тунгусское селение Нелькан. Тунгусы нам сказали, что по реке Мая можно спуститься на плотах. Только это опасная река: бурлива, порожиста, и плот может разбиться. Однако мы решили рискнуть. Плот нам помогли сделать тунгусы — опытные плотоводцы. Мы погрузили на плот все наши припасы — Фединого красавца оленя и несколько более сильных важенок. И пустились в плавание. По краям плота стояли плотовщики с длинными шестами в руках. Они направляли плот удивительно ловко, избегая камней и стремнин. Наконец выплыли на плес довольно «тихий». И Холкин объявил привал.
Мы выгрузили людей, оленей, боеприпасы и, как робинзоны, развели костер. Сразу за нашим привалом начиналась девственная, неведомая нам тайга. На всякий случай Холкин вокруг привала поставил караул. По два человека с винтовками. Решили здесь переночевать.
Тайга молчала. Глухомань — ужасная. Ни звериных голосов, ни птичьих. Олени, по своему обыкновению, стояли кружком у костра, глядя задумчиво на огонь. Только аянский олень — вожак поднимал иногда свою красивую голову и обращал свой слух не в сторону тайги, откуда можно было ожидать опасность, а в сторону реки, где уже занималась заря, высветлялись тихая вода плеса и вершины тайги. Я обратил на это внимание Холкина, и мы оба стали следить за широким плесом, откуда к нам стал долетать какой-то странный звук, похожий на шлепанье пароходных колес. Так стучат только плицы парохода по воде. И вдруг из-за поворота берега в самом деле показался небольшой пароходик с красным флагом на мачте.
— Что за черт! — воскликнул Холкин и объявил тревогу.
Весь наш отряд сгрудился на берегу, держа на всякий случай винтовки в руках. Но в это время пароходик перестал шлепать, бросил якорь и спустил на воду две шлюпки. В них сидели советские матросы в бескозырках, вооруженные кавалерийскими карабинами.
Шлюпки подошли к берегу. Матросы выскочили и двинулись к Холкину, который стоял на самом берегу.
— Кто такие? — спросил один матрос, видно младший командир.
Холкин ответил:
— Отряд амурских партизан, посланный на побережье Охотского моря.
— Вас-то мы и ищем. Капитан парохода приказал пригласить вас в свою каюту на военный совет. Садитесь в шлюпку.
Мы с Холкиным сели в шлюпку и через несколько минут уже входили в капитанскую каюту. Капитан, человек пожилой, встретил нас необыкновенно приветливо, усадил за стол, приказал принести чаю, сахару, матросских сухарей и стал расспрашивать, как мы шли, что делали на Охотском побережье, не видали ли японских судов и не заходили ли они в Аянский порт.
Мы рассказали капитану все и сообщили, что японские канонерки стоят в Аянской бухте и угрожают обстрелять кооперативные склады товаров, заготовленные на нужды тунгусских стойбищ. Канонерки бронированы до ватерлинии, калибр орудий нами не выявлен. Но во всяком случае, из трехдюймовок их не пробить.
— А из шестидюймовок? — спросил капитан. — Шестидюймовки у нас есть. Вопрос, как их перебросить в Аян.
— Это очень трудно, — ответили мы. — На перевалах хребта трясины и болота, лесу нет, подкладывать под колеса нечего.
— Как-нибудь сообразим, — сказал капитан. — Матросы у нас народ крепкий. Ведь перетаскивал Суворов свои пушки через Альпы.
Мы согласились с капитаном и сказали, что шестидюймовки, конечно, вещь серьезная и японцы, пожалуй, уйдут совсем.
Капитан закрыл совещание и сообщил, что якутский областной военком просил его при встрече с нами передать нам благодарность и отдать в наше распоряжение весь пароход, чтобы мы могли без задержки прибыть в Якутск. Капитан представил нам своего опытного лоцмана, который будет нас сопровождать до Лены, то есть до самого Якутска. И сказал, что мы можем грузить на пароход все наше походное имущество, людей, оружие, продовольствие и весь обоз. Пароход он подведет к удобному берегу и сам будет следить за погрузкой.
Грузиться мы начали на другой день утром, людей погрузили хорошо и легко. Оленьих важенок с собой мы не взяли, они были крайне истощены, и брать их с собой не имело смысла. Проводник Федя взялся добежать до ближнего тунгусского стойбища и передать важенок на отгул для поправки.
К началу погрузки Федя уже вернулся и потребовал, чтобы его красавца оленя тоже погрузили на пароход. А без этого оленя он на пароход не сядет. Капитан был тронут такой просьбой — и дружбой человека и животного: он приказал для оленя спустить сходни прямо на берег. Федя обнял оленя за шею, и тот доверчиво последовал за ним на палубу парохода. Но когда пароход убрал сходни и капитан дал свисток к отходу, олень так испугался, что хотел прыгнуть за борт. И только Федя каким-то способом, известным только ему и оленю, успокоил животное. И хотя олень стоял смирно, но еще долго дрожал всем телом.
Пароход шел по реке хорошо, не встретив порогов и мелей. Лоцман попался отличный, и плавание наше по дикой реке прошло благополучно, а когда мы из Маи вошли в реку Алдан — приток Лены, то и совсем стало спокойно. Отряд наш отдохнул, люди подкормились, окрепли, повеселели, и мы благополучно прибыли в Якутск. В Якутске я и Холкин немедленно явились к якутскому военкому доложить о своем прибытии и сделать подробное донесение о нашем походе и выполнении задания партизанского штаба. Военком оказался молодым человеком, подобранным, смелым, как и полагается военному человеку. Он принял наше донесение очень доброжелательно, с большим вниманием и выразил благодарность за прекрасно выполненное боевое задание. И просил передать эту благодарность всему отряду. Он просил узнать у личного состава отряда — желают ли они влиться в ряды Красной Армии или пожелают отправиться на фронт против белополяков, где сейчас шли упорные бои.
Мы вечером сообщили об этом предложении партизанам, и, к нашему удивлению, почти все заявили о своем желании отправиться на Польский фронт. В том числе и Холкин. А Федю с его оленем военком обещал отправить в его родное стойбище. Человека два или три остались в Якутске в составе Красной Армии.
Назавтра мы доложили об этом военкому и попросили принять от нас все наши боеприпасы и оружие. А он нам сообщил, что из Керби уже запрашивали — прибыл ли в Якутск партизанский отряд, вышедший из Керби в начале мая, так как связь с отрядом в пути была невозможна. Военком сообщил, что ревком уже ответил, что отряд благополучно прибыл в Якутск, полностью выполнив задание. А назавтра ко мне пришел посыльный из ревкома и вручил приказ немедленно явиться в ревком для доклада.
Я сделал доклад председателю якутского ревкома, фамилия его была Амосов. Он доклад одобрил и тотчас поручил мне новое задание, назначив меня членом редколлегии якутской газеты «Ленинский коммунар» (так как я в Керби редактировал крошечную газетку «Красный клич»).
Попрощавшись со всеми друзьями, я отправился в редакцию «Ленинского коммунара» — она помещалась в хорошем деревянном доме. Редакция была во втором этаже, а в первом — типография, оборудованная довольно хорошо. Я поднялся по деревянной лестнице на второй этаж.
В редакционной комнате я увидел большие кипы газетной бумаги, заготовленной для издания «Ленинского коммунара», а на этих кипах спящего человека, укрытого с головой листами газетной бумаги. Мой приход разбудил его, он скинул с себя старые газеты и поднялся на ноги.
Я сказал ему, что ревком назначил меня членом редколлегии и я пришел познакомиться с предстоящей работой. Он тоже представился, как уже старый член редколлегии, и назвал свою фамилию — Бек, а по имени Виктор. Он был среднего роста и, должно быть, хилого сложения. Очевидно, близорук, носил очки, которые не снимал, даже когда спал. Черты лица у него были мягкие, приятные, характерные для русского интеллигента. Я спросил, как он может спать в очках? Он только махнул рукой — все равно я плохо вижу, и в очках, и без очков. Одно могу сказать — удивительная вещь газетная бумага, она еще не оценена вполне разными учеными. Топят нашу редакцию неаккуратно, а между прочим, я под газетной бумагой не чувствую никакого холода. Мне тепло, мягко, одним словом, прекрасно. Будем работать дружно, и я надеюсь, что нас оценит ревком. Кстати сказать, Амосов дельный человек, образован — он историк — и охотно помогает в газетной работе.
