— План диссертации у меня есть, — продолжал я, — кой-какие наброски тоже. Через несколько месяцев я рассчитываю все закончить. И я приехал уточнить некоторые подробности биографии Аркадия Петровича, а также его творческие принципы.

Сейчас я краснею, воспроизводя свою «тронную речь». А тогда я был очень горд, что сумел отказаться от других тем, что настоял на своем, и был несколько обескуражен, что Фраерман не улыбнулся, не проявил никакой готовности мне помочь, а, наоборот, еще больше замкнулся.

И тут мне на минуту стало тоскливо.

Дело в том, что накануне я уже звонил другому старинному приятелю Аркадия Петровича, который прямо по телефону мне заявил, что у него поперек горла стоит современный расцвет диссертационной науки, что ему надоело консультировать юных, безграмотных ученых, которые не читали ни Бабеля, ни Фолкнера, и что только из уважения к моим транспортным расходам он готов принять меня на десять минут.

Аудиенция длилась пятнадцать минут. Мне удалось записать пять анекдотов, которые, к сожалению, не могли продвинуть вперед науку, которую я представлял. После чего хозяин любезно проводил меня до двери.

И если бы такой же короткой оказалась беседа с Фраерманом, то можно было бы считать, что в Москву я прокатился впустую со всякими печальными для моей работы последствиями.

Рувим Исаевич заерзал на своем венском стуле, поудобнее устраиваясь. Скрипнуло фанерное сиденье. И он тихо заговорил.

Заговорил как бы издалека. Заговорил, слегка выпевая каждую фразу. Заговорил, будто читая давно сложенные стихи. Тогда еще не водилось и в помине переносных бытовых магнитофонов. Я до сих пор вспоминаю тот лирический монолог, как что-то волшебное и неповторимое. Но вам могу предложить лишь краткий конспект тех давних и дивных стихов в прозе.

Фраерман говорил: «Гайдар имеет то свойство, что он идет как бы против природы. В мире вещей действует закон оптики: чем дальше от предмета, тем он мельче. А с Гайдаром получилось все наоборот: чем дальше идет жизнь, чем больше времени проходит со дня его гибели, тем крупнее вырисовывается его фигура, тем понятней и ближе делается его личность.

Гайдар был во всех отношениях необыкновенным человеком. В повседневной жизни его способность улавливать настроения людей, постигать атмосферу и обстановку была сверхчеловеческой. Его нельзя было обмануть даже в пустяках. Он обладал огромной силой сообразительности и проницательности. В любых обстоятельствах, особенно военных, он был предельно находчив. В нем пропал талантливый стратег.

Причем он сам ощущал в себе эту способность.

Последний раз Гайдар сидел у нас вот за этим столом 6 июля 1941 года до шести часов утра. Я уходил на фронт, он еще не имел никакого назначения. Был в белой рубахе, чист, ясен и совершенно тверд. Как будто приготовился. И он спросил:

— Рувим, ты куда идешь?

— Я иду в ополчение. Как все.

— Кем же ты будешь? — Гайдар помнил, что в гражданскую я был комиссаром.

— Солдатом ополчения. Больше никем.

А он говорит:

— Мне мало солдатом. Я могу быть командиром.

— Возможно, это шло от родителей, школьных учителей, — продолжал Фраерман, — в Гайдаре была потребность проповедывать, нести свой опыт, что он и делал в своих книгах, это ему дорого обходилось. Все его педагогические идеи встречались в штыки.

По силе влюбленности его в нашу страну я мог бы сравнить Гайдара только с одним человеком — с Маяковским.

Я спросил у Рувима Исаевича:

— У кого же учился Гайдар?

— Гайдар, человек и художник с неожиданным, не поддающимся точному исследованию поворотом мыслей и чувств. В его творчестве трудно нащупать следы каких-то влияний. Все, что он знал, воспринимал, он перерабатывал по-своему и просто растворял в себе, из русских писателей он без конца читал Гоголя. В «Школе» — несомненное влияние «Севастопольских рассказов» Льва Толстого.

Но поскольку в людских судьбах его привлекало необыкновенное, фантастическое и авантюрное, то ему была близка и западная литература: Диккенс, Гофман, Марк Твен, Стендаль.

Он как-то писал мне: «Дорогой Рува! Весь и всем я обязан Гоголю, Гофману, Диккенсу и Марку Твену. До Стендаля я боюсь дотрагиваться. Те бури и тот бешеный напор, под которым ходят и живут его люди, понятны мне, но меня страшат и ужасают».

В двух главных героях произведений Стендаля — Жюльене Сореле и Наполеоне — Гайдар видел что-то родственное себе: оба из низов, оба сделали невероятную карьеру за короткий срок мощью своей воли, ума и отчаянного безрассудства...

Ведь если б не болезнь, Гайдар мог стать крупным военачальником.

Он всегда это помнил. И самые большие литературные успехи, а он знал настоящую литературную славу, не избавляли его от этой тоски по несбывшемуся».

1969 год. Я заканчиваю «Обыкновенную биографию» для «Жизни замечательных людей». Мне нужно у Рувима Исаевича многое уточнить и выспросить, но неделя проходит за неделей, а я не могу попасть в дом Фраерманов, который вот уже скоро двадцать лет остается «главным штабом» по изучению жизни и творчества Гайдара, Паустовского, Лоскутова, Роскина, сюда обращаются и те, кто пишет о Фадееве, Ивантере, Платонове, Тарле...

Почтальоны каждый божий день приносят пачки писем с просьбами, вопросами, даже требованиями сообщить, подтвердить, прислать: отзывы, воспоминания, фотографии, сохранившиеся рукописи, личные вещи вышеназванных писателей.

Ни на час не замолкал телефон: звонили из редакций газет, журналов, радио, издательств, из школ, Домов пионеров, интернатов, молодежных клубов, тимуровских штабов, отрядов юных следопытов, а также из музеев, московских и периферийных.

Просили принять, уделить им время: авторы вступительных статей, составители собраний Сочинений, художники-иллюстраторы, режиссеры телевидения и Мосфильма, зарубежные переводчики произведений самого Фраермана, Паустовского и Гайдара.

Тихую квартиру, которая долгие десятилетия жила в своем неторопливом, раздумчивом, да простится мне вольность, провинциальном ритме, сотрясало от беспрестанных звонков в дверь, приходов почтальонов, ребячьих депутаций, от визитов скромных по своему положению и весьма именитых гостей.

Непостижимо, как двое немолодых людей, причем и не самых здоровых, выдерживали это безостановочное нашествие, которое продолжалось много лет. Они разыскивали в своем архиве документы, делали с них копии, то есть Валентина Сергеевна сама садилась и печатала на машинке, писали воспоминания, отвечали на письма. Валентина Сергеевна ездила выступать перед детьми.

Я побывал во многих городах и селах. В школьных, недолговечных музеях видел фотографии, письма, открытки, книги с пространными, полными доброты и мудрости автографами, присланные Рувимом Исаевичем и Валентиной Сергеевной.

Если бы комиссия по литературному наследию Фраермана смогла собрать хотя бы часть этих необыкновенных надписей, хотя бы половину разосланных во все концы страны писем, это немало добавило к нашему представлению о Рувиме Исаевиче, о его неутомимой деятельности в самые последние годы жизни.

И вот что удивительно: дом оставался местом паломничества и после того, как Рувим Исаевич перенес тяжелейшее кровоизлияние. Был возвращен к жизни и к работе. Единственное, что изменилось в укладе знаменитой квартиры № 52, — Валентина Сергеевна ограничила время приемов: полтора часа в день. Правда, и тут без праздников и выходных.

И когда сложилось такое положение, что я просто не мог прорваться к Рувиму Исаевичу, потому что была живая очередь, а многих приезжих приходилось пропускать без очереди, Валентина Сергеевна, в ответ на мои мольбы, позвонила мне однажды вечером и сказала: они с Рувимом Исаевичем отводят мне один день недели — пятницу. Я могу приходить каждую пятницу, пока у меня не иссякнут вопросы.

Я не стал лениться. Понимая, что второй такой счастливый случай мне представится не скоро, я трудолюбиво ходил в дом Фраерманов несколько месяцев. Бывать каждую пятницу все же не удавалось: то недомогал Рувим Исаевич, то нужно было принять очередную заезжую знаменитость, то уезжал на короткое время в командировку я.