Идти до остановки в темноте да еще и в снегопад оказывается не так приятно, как могло бы показаться: я несколько раз едва не растягиваю себе связки, пытаясь удержать равновесие на особенно скользких участках дороги. Эх, будь они трижды неладны, эти мои чрезмерные стыдливость и уязвленная гордость! Сажусь на ледяную скамейку и с отчаянием осознаю, насколько сейчас уже поздно — ночной автобус ходит раз в полтора часа… Ну я и попала.

Так я и сижу, скуксившаяся и нахохлившаяся, словно замерзающий на ветке бедолага-воробей, уже было почти готовая дойти до самой последней стадии жалости к себе, когда вдруг темноту со стороны Алексова дома прорезают два желтых пятна автомобильных фар, и я узнаю «лексус» Адриана Зельцера, который тормозит рядом с остановкой, и его хозяин, опустив боковое стекло, окликает меня самым что ни на есть будничным голосом:

Шарлотта, садитесь в машину. Сами знаете, автобус еще не скоро будет!

Я старательно делаю вид, что не слышу его. Сосульки в ушах понамерзли — а что, еще и не такое может случится, если сидеть при минус пятнадцати на продуваемой всеми ветрами автобусной остановке!

Шарлотта, не испытывайте моего терпения, — повышает голос мужчина в теплом салоне автомобиля. — Немедленно садитесь в машину.

У меня сосульки в ушах, снова уговариваю я самое себя! И потому никуда я с тобой не поеду… наверное. Холодно все-таки жутко…

Слышу как хлопает автомобильная дверь, а потом в поле моего зрения попадают две ноги в теплых ботинках и останавливаются прямо передо мной — я-то все это время упорно смотрю вниз и вроде как ничего не замечаю.

Что за упрямая девчонка! — произносит голос надо мной, а потом две руки — мамочки! — обхватывают меня за талию и ставят на ноги, подталкивая к автомобилю. — Быстро в машину, пока я тебя не отшлепал.

Это звучит как-то уж слишком двусмысленно, и я вскидываю на мужчину в пальто опасливый взгляд — не вижу в его лице и намека на пошлый подтекст, только насупленные брови и губы, сжатые в тонкую линию. Подхожу к серому «лексусу» и ныряю в его теплое нутро, обволакивающее меня запахом своего хозяина, словно коконом. Хорошо-то как! Благодать. Незаметно растираю окоченевшие пальцы на руках…

Где ваши перчатки? — интересуется мужчина, садящийся за руль.

Дома забыла, — бубню я насупленно — я, между прочим, вообще не собиралась вести с ним досужие беседы.

Хорошо, что голову дома не забыли…

Вы прямо как моя преподавательница музыки, — бубню я в том же духе. — Только симпатичнее, — последнее я добавляю еле слышно — не хватало еще, чтобы Адриан Зельцер это услышал.

Какое-то время мы едем молча, и к моим пальцам на ногах наконец возвращается блаженное тепло. Я откидываюсь на спинку кресла и прикрываю глаза… а за веками все та же проекция: мужчина в одном полотенце и с шикарными мускулами.

Вот ведь напасть! — шепчу я в сердцах и вдруг ловлю на себе внимательный серо-зеленый взгляд. — Что? — интересуюсь я с вызовом. — Я пережила сегодня тяжелый психологический стресс — мне простительно разговаривать с самой собой.

Губы моего шофера изгибает едва заметная полуулыбка.

Хотите недвусмысленно намекнуть, что это я был тому причиной? — любопытствует он при этом.

Мне бы промолчать или отделаться ничего не значащей фразой, а я возьми и брякни:

Я видела вас голым! Это не так-то просто забыть. — Тут же понимаю, что сморозила очередную глупость — рядом с этим человеком я вечно веду себя, как идиотка — и в отчаянии утыкаюсь лицом в ладони.

Это комплемент или оскорбление? — слышу я голос своего спутника. Да он никак веселится, быть такого не может!

Сами знаете, что комплемент, — отвечаю я не без улыбки, косясь на него смущенным взглядом. — Ходите в спортзал? — он кивает головой. — А я вот жутко ленивая в этом плане. И вообще следите за дорогой! — одергиваю я его, так как чувствую себя неловко под его насмешливым взглядом.

Он улыбается — улыбается! — и отводит взгляд на дорогу.

Теперь я знаю, от кого Алекс унаследовал эту свою чрезмерную насмешливость, — произношу я как бы между прочим.

Что делать, — отзывается мой собеседник, — гены — коварная штука, Шарлотта! — он продолжает посмеиваться надо мной. — А от кого из родителей вы унаследовали свое ослиное упрямство? Очень любопытно было бы узнать.

Я пару секунд размышляю над тем, стоит ли мне обидеться на словосочетание «ослиное упрямство», а потом все же грустно вздыхаю — обижаться как-то не хочется:

Этого я и сама толком не знаю: мои родители умерли еще до того, как я смогла это выяснить…

Кажется, они погибли в горах? — произносит Адриан Зельцер сочувствующим тоном. — Алекс что-то рассказывал об этом…

Я смотрю на четкий профиль мужчины за рулем и удивленно восклицаю:

Вы расспрашивали его обо мне?! Зачем?

Тот бросает на меня быстрый взгляд и произносит:

Должен же я знать, кто носит красные рождественские носки моего сына!

О, нет, только не вы тоже! — стону я в мнимом отчаянии. — Двух насмешливых представителей семейства Зельцер мне точно не вынести. Мне больше нравилось, кода вы были серьезным и насупленным… и я называла вас Суровое лицо.

Ты называла меня Суровое лицо?! — вскидывается он с непередаваемой улыбкой на своем слегка небритом лице и тут же добавляет: — Я ведь могу говорит тебе «ты»? Ты ведь не будешь против?

Я утвердительно киваю головой: нет, пожалуйста, мне все равно… Хотя, нет, не все равно: так мне даже больше нравится. Как будто бы мы почти друзья… И тут же добавляю:

Мы сегодня ходили с Алексом в кино… — И почти с замиранием сердца жду его реакции на свое признание.

Я знаю.

Что?

Я знаю, — повторяет тот невозмутимо. — Я сам посоветовал ему тебя пригласить.

Вы?! — от удивления у меня даже в горле першит. — А он-то заставил меня думать, что вы ничего об этом не знаете, и я боялась получить от вас нагоняй за разбитую машину.

Адриан Зельцер вздергивает свою черную бровь:

А ты разбила нашу машину? — любопытствует он и делает это уж как-то слишком спокойно для человека, которому сообщили о таком немаловажном событии.

А если да? — отвечаю вопросом на вопрос.

Тогда заставлю тебя отрабатывать стоимость ремонта…

У меня вытягивается лицо, и мой спутник неожиданно ложит руку на мое плечо.

Шарлотта, это была шутка. Расслабься! — Даже через пальто я ощущаю обжигающее тепло его широкой ладони… Хочется закрыть глаза и увидеть все ту же соблазнительную проекцию, проигрывающуюся в моей голове последние часа полтора — это желание пугает меня, и я дергаю плечом, отгоняя внезапное наваждение.

Ваша машина в полном порядке, — произношу я слегка осипшим голосом. С чего бы это вдруг? — Чего нельзя сказать обо мне. За эту поездку в кинотеатр я заработала десятка два седых волос…

А по тебе и не скажешь, — с улыбкой парирует мужчина. — Ты все такая же…

Рыженькая? — ехидно подсказываю я ему.

Такая же солнечная, хотел я сказать.

Я складываю руки на груди и насупленно замолкаю — я ему не верю. Сам-то он спит со жгучей брюнеткой! А та обозвала мои веснушки пятнами… отвратительными для любого нормального мужчины.

Почему ты молчишь? — интересуется мой спутник. — Тебе не нравится твоя внешность?

Я вскидываюсь, как от ожога.

Покажите мне хоть одну девушку, которая была бы довольна своей внешностью! — вызывающе отвечаю я. — А я даже не рыжая… — добавляю с обидой в голосе. — Это каштановый с рыжим отливом. Его-то и видно только на солнце… А веснушки… Они мне нравятся, вот так.

Мне тоже, — признается вдруг Адриан Зельцер самым серьезным голосом. — Ты как будто бы расцелована солнцем…

Правда? — бубню я смущенным голосом. — Дедушка тоже так всегда говорит. Спасибо!

Мы снова замолкаем, и я замечаю, что мы стоим на перекрестке около моего дома — это открытие немного меня огорчает. Когда же «лексус» тормозит у подъезда, мужчина говорит мне: