Вот так Остап Луцик и стал работать художником-оформителем. Повторимся: в физическом смысле работа была нетрудной, а вот что касается морального и нравственного смысла… Остап Луцик ненавидел свою работу, ненавидел и презирал плакаты, транспаранты, вывески, графики, которые он ежедневно малевал. Он ненавидел в них каждую букву и каждый штрих, даже цвет красок, которыми он все это изображал, и тот ненавидел. Но он ничем не выдавал бушующую в нем злобу и не давал ей выплеснуться наружу. Он понимал, насколько это опасно. Опасно и для него самого, и для его жены, и для детей – двух сыновей и дочери. Он понимал, что если даст волю своей злобе, то тогда может случиться все что угодно. Например, он изобразит какой-нибудь яростный антисоветский плакат и вывесит его в самом людном месте. Или подожжет к чертовой матери художественную мастерскую, в которой он трудился. Или украдет на шахте взрывчатку и взорвет шахтовую контору вместе со всеми бухгалтерами, учетчиками, начальниками участков и прочим начальственным шахтовым людом. Или сотворит еще что-нибудь – такое же страшное, громкое и погибельное. Погибельное в первую очередь для себя самого.

Он это понимал, поэтому и не давал воли своим чувствам. Он их загонял куда-то вглубь себя. Хотя и с трудом, но это ему удавалось. Но сколько же душевных сил для этого требовалось! Можно сказать, что ни на что больше Остапу не хватало этих сил, а только лишь на борьбу со своими чувствами. На борьбу с самим собой, если быть точным.

А такая борьба ни для кого не проходит даром, она меняет человека, она его корежит – как изнутри, так и снаружи. Почти все время Остап Луцик был угрюм и раздражен, с женой и детьми обращался неласково, с людьми общался неохотно, лишь по необходимости, с соседями – то же самое (а жил он в том краю Углеграда, который все называли Бандеровским поселком).

Впрочем, соседи соседями, а вот жена – это совсем другое дело. От соседей можно отмахнуться и даже совсем с ними не общаться, но с женой так не получится. Тем более что жена ни в чем не была перед ним виновата, скорее, даже наоборот. Познакомился Остап со своей будущей женой (ее звали Оксана) еще в те годы, когда с немецким автоматом наперевес лиходействовал по глухим волынским лесам, вламывался в волынские хутора, судил, казнил и миловал…

На одном из таких хуторов он и приметил Оксану. Нет, ни в каком разбойничестве Оксана не участвовала, да Остап бы ей этого и не позволил. У него имелись совсем другие виды на Оксану. Остап размышлял так. Вот закончится когда-нибудь вся эта беготня по лесам, болотам и хуторам, и тогда Остап утопит в самом глубоком болоте свой немецкий автомат и женится на Оксане. И они заживут. Тем более что и сама Оксана была не прочь выйти замуж за статного, чубатого красавца, каковым в молодости был Остап. Она даже позволила Остапу нарисовать ее портрет, а для западноукраинской девушки это был поступок! Это было все равно, что сказать художнику: «Я тебя люблю и хочу за тебя замуж».

Но все закончилось совсем не так, как предполагал Остап. В одной из стычек с советским Смершем Остапа сильно контузило взрывом, он потерял сознание и угодил в плен. Затем был суд, сибирский город Углеград и лагерь в окрестностях этого города.

Срок Остапу дали не слишком большой – всего шесть лет. При этом разрешали ему писать письма на волю. Он и написал – Оксане. Больше ему и писать-то было некому. Его отец и мать были живы, но они прокляли Остапа за то, что он был бандитом, и отказались пускать на порог. Конечно, если бы он упал родителям в ноги, попросил у них прощения и навсегда отказался от того негожего дела, которым он занимался, родители бы его простили. На то они отец и мать, чтобы прощать свое заблудшее дитя. Но Остап не попросил у родителей прощения…

Оксана ответила на его письмо. Между ними завязалась переписка. Оксана писала, что помнит Остапа, рада, что он жив, а тюрьма – это не так и страшно, это ненадолго. И если Остап того пожелает, то она готова ждать, когда он выйдет из тюрьмы и женится на ней.

Остап отбыл срок и решил остаться в Углеграде. К себе на родину он возвращаться не хотел, потому что опасался людских взглядов, возможной расправы, да и встречи с родителями тоже опасался. Он пригласил Оксану к себе в Углеград, и она приехала. В каком-то смысле ей было проще, чем Остапу: ее родители к той поре уже умерли.

Так они стали мужем и женой. Им выделили небольшую отдельную квартирку в бараке в Бандеровском поселке. Зажили. И все бы ничего, если бы не угрюмость и раздражительность Остапа. Эти черты характера он приобрел еще тогда, когда отбывал срок в лагере, а когда вышел, стал еще более угрюмым и раздражительным. Ему казалось, что он ни в чем не повинен, а виновны другие. Виновны все, кроме него самого. В том числе и жена. И вольно или невольно он срывал на ней зло: за то, что когда-то угодил в плен в волынских болотах, за то, что шесть лет томился в лагере, за то, что нет у него возможности да, по сути, и права вернуться на родину… Да мало ли в чем еще бывает виновна жена, когда муж раздражен?

Но однако же можно жить и так. Со скрипом, со слезами, а можно. Проходил год за годом, у Остапа и Оксаны родились трое детей, сами они состарились. В общем, худо-бедно, а прожили. А жизнь – это такая мудреная штука, что в ней можно привыкнуть ко всему – и к хорошему, и к плохому. Тем более что плохого в жизни почему-то всегда больше, чем хорошего. Словом, большая часть жизни пролетела, будто ее и не было вовсе. И за все это время Оксана не сказала ни единого слова упрека в ответ на раздражительность мужа. Она была кроткой, терпеливой и мудрой женщиной…

А что же дети? А дети до поры до времени были при родителях, жили в родительском доме. Оба сына работали на шахте, дочь оканчивала десятилетку. В родительские отношения они не вмешивались, жили своей жизнью. Хотя что это была за жизнь, каковы у сыновей и дочери были житейские планы, во что они верили и на что надеялись – того не знали ни Остап, ни Оксана.

Был конец апреля. По календарю это самый разгар весны, однако же дело происходило в Сибири, а здесь, если можно так выразиться, свой собственный календарь. Обычно в апреле весна в Сибири только начинается. Хотя бывает и по-другому. Случается в Сибири и ранняя весна, с теплыми ветрами, внезапным дружным и широким половодьем, ранним прилетом птиц, весенним солнцем.

Именно такая весна выдалась в Сибири в том самом году, о котором идет речь. Может, и не во всей Сибири, потому что уж слишком велик и просторен этот край, но в тех местах, где располагался город Углеград, то есть в южной части Сибири, весна случилась такой, что лучше и желать не надо. Тепло, солнечно, пахнет пробудившейся землей, талым снегом, почками и первыми травами – живи и радуйся.

Но Остапу Луцику радоваться не хотелось. Несмотря на раннюю весну, он был угрюм и сосредоточен на каких-то своих думах и чувствах, которые никому, кроме него самого, не были известны. Да, впрочем, даже ему самому эти думы и чувства не были понятными. Угрюмость и отрешенная сосредоточенность давно уже были обычным его состоянием. Казалось, не было ничего в мире, что могло бы его обрадовать и вызвать на его лице улыбку.

Была суббота, выходной день. Пользуясь погожим днем, Остап решил кое-что поправить по хозяйству. Зима в Сибири – это время всяческих бедствий и разрухи. Бывало, навалятся глубокие и тяжелые снега на крышу ли, на изгородь, на ветки и кроны садовых деревьев, все затрещит, застонет, осядет, поломается и провалится, и ведь ничего толком и не починишь зимой-то. Приходится ждать весны и уже весной исправлять все те бедствия, которые причинила зима.

Остап вместе со всем семейством все так же проживал в той самой квартирке в бараке, которую ему выделили, когда он обзавелся семьей. Он никогда не стремился обзавестись каким-то другим жилищем, казалось, он даже не замечал, в какой квартире он проживает, и не думал о том, что есть и другие, более удобные жилища.