Увидав пасущуюся лошадь, всадник сразу осадил своего коня и тревожно-пытливым взглядом оглянулся кругом, очевидно, ища глазами хозяина лошади. Он не сразу разглядел Николай-бека, заслоненного падающей на него тенью чинара, но когда наконец глаза их встретились, лицо всадника вдруг исказилось бешенством, а глаза дико засверкали.

— Узнаешь-ли ты меня, Николай-бек? — закричал всадник, соскакивая с коня и быстро подходя к камню, на котором сидел Николай-бек.

— Лицо твое мне действительно знакомо, но кто ты такой, я не могу припомнить, — спокойно отвечал Николай-бек, несколько удивленный выражением лица незнакомого всадника.

— Зато я тебя прекрасно помню, предатель, убийца женщин и вор чужих пленниц; я ехал к имаму, чтобы принести на тебя жалобу и требовать твоей головы, но Аллах смилостивился надо мной и послал тебя на моем пути…

— Теперь я знаю, кто ты, — по-прежнему спокойно, не меняя позы, произнес Николай-бек, сразу узнав всадника. — Ты Саабадулла, у которого украли русскую пленницу; но почему ты обвиняешь меня в этом деле?..

— Молчи, подлая собака, — яростно закричал Саабадулла, — не лги и не отпирайся, я все знаю. Проклятый Гаджи-Кули-Абаз, издыхая под моим кинжалом, сознался во всем и выдал тебя… Он получил свое, теперь очередь за тобой… Неужели ты думал, что можно нанести кровную обиду Саабадулле и продолжать жить на белом свете, как ни в чем не бывало?..

Произнося последние слова, Саабадулла вдруг, испустив дикий визг, с быстротой молнии выхватил кинжал и ринулся на Николай-бека.

Как ни неожиданно было нападение, но Николай-бек не растерялся. Спрыгнув с камня, он одной рукой схватил Саабадуллу за правую руку, а другой нанес ему страшный удар кулаком между глаз. Удар этот был так силен, что Саабадулла зашатался и на мгновенье зажмурил глаза. Николай-бек воспользовался этой минутой, проворно выхватил из-за плеча ружье и навел дуло прямо в лоб молодому горцу.

— Саабадулла, — спокойным тоном заговорил Николай-бек, смело и прямо глядя в глаза врагу, — слушай внимательно, что я тебе теперь скажу… не шевелись и не делай ни одного движения, иначе я тебе тотчас всажу пулю в лоб… Слушай. Я бы мог убить тебя, но не хочу. Ты храбрый джигит и, как я слышал от многих, хороший человек, я не желаю проливать твою кровь. Пленницу твою с ее ребенком я действительно помог украсть, на это у меня были важные причины; но ни жену твою, ни сестру я не убивал. Их зарезал Кули-Абаз, чтобы скрыть свое с нами сообщество; если ты убил его, то очень хорошо сделал, одним мерзавцем в горах меньше. Теперь же советую тебе: садись на своего коня и поезжай домой, жаловаться на меня Шамилю — напрасный труд. Имам слишком дорожит мною, особенно в настоящее время, когда русские готовятся нанести ему последний удар, и не выдаст своего лучшего наиба тебе, простому беку; к тому же, пощадив твою жизнь, когда я легко мог убить тебя, я, по нашим ад атам, сквитался с тобой, и ты не имеешь права искать на мне крови. Иди с миром.

Саабадулла молча, не поднимая глаз, вложил кинжал в ножны, поправил на голове папаху и, повернувшись спиной к Николай-беку, пошел ловить своего коня. Он чувствовал себя побежденным и пристыженным.

Подойдя к своей лошади, он покосился через плечо на Николай-бека. Тот стоял, по-прежнему держа ружье навскидку, готовый каждую минуту спустить курок.

— Проклятый шайтан, — проворчал Саабадулла и, весь дрожа от кипевшего в нем негодования, вскочил в седло; но в ту же минуту со стороны аула раздался пронзительный гик, и человек десять казаков с пиками наперевес вынеслись из-за перевала, и развернувшись в одну линию, помчались наперерез Саабадулле.

Горец на мгновенье оторопел, но вдруг злая усмешка мелькнула на его губах; он торопливо повернул своего коня, птицей подлетел к лошади Николай-бека и, свернувшись с седла, одним взмахом кинжала перерубил треногу, схватил концы поводьев и сломя голову помчался обратно в ущелье, уводя с собой лошадь Николай-бека.

Все это произошло так быстро, что Николай-бек даже и не понял предательского поступка Саабадуллы. Когда же он сообразил, в чем дело, было уже поздно, мюрид успел уже исчезнуть в извилинах ущелья, а перед Николай-беком уже мелькали морды казачьих лошадей и концы стальных пик.

— Сдавайся, — крикнул по-кабардински один из казаков, наскакивая на Николай-бека и замахиваясь на него острием пики.

Вместо ответа Николай-бек проворно выхватил из-за пояса пистолет; грянул выстрел, и казачий конь с простреленной головой тяжело рухнул на землю, подминая под себя не успевшего соскочить с него казака.

«Для чего я это сделал? — мелькнуло в голове Николай-бека. — Не лучше ли в самом деле сдаться… по крайней мере, один конец».

Он уже поднял руки и открыл рот, чтобы крикнуть по-русски: «Сдаюсь», — как что-то холодное, длинное вонзилось ему в бок; на мгновенье он почувствовал сверлящую боль, небо над головой, казалось, как-то странно повернулось боком, вниз… в ушах загудело, и точно паутина заволокла зрачки…

— Господи, простишь ли меня? — невольным тоскливо-болезненным воплем вырвалось из настрадавшейся груди Николай-бека, и он тяжело рухнул к подножию камня, под которым покоился прах горячо любимой им девушки.

— Слышь, ребята, — с удивлением произнес казак, закидывая за плечо окровавленную пику, — он ведь это по-русски сказал!

— По-русски как будто, Бога помянул. Что за чудеса! — подтвердил другой казак.

— Не из дезертиров[20] ли какой, их у Шамиля, говорят, много?

— Не иначе, что так.

— Постой-ка, ребята, я погляжу поближе, — произнес седой урядник, протискиваясь вперед и наклоняясь над мертвым телом Николай-бека. Через минуту он поднял голову и радостно оглянул столпившихся вокруг него станичников.

— Знаете, ребята, кто это такой? — спросил он торжествующим тоном.

— Кто? — послышались вопросы.

— Первейший разбойник, русский беглый, Николай-бек. Вот кто… За его голову награда обещана, стало быть, нам пофартило. Ловко. Тащите его, ребята, на коня, и айда к начальству… Эх, кабы знать, живьем бы взять следовало…

— Ладно, спасибо и на мертвом. Покедова живьем бы его брали, он, може, кого и уколошматил, по всему видно, ловкач был, ишь, лицо-то какое строгое да важное.

— Джигит, одно слово, джигит.

— И чего он к гололобым перекинулся, должно, натворил делов каких?

— Да уж не без того. Одначе нечего время терять, как бы тот, что удрал, орду сюда не навел… Торопись, братцы.

Казаки поднли бездыханное тело Николай-бека, перекинули его через седло и мелкой рысью пустились в путь, то и дело осторожно поглядывая назад, по направлению к ущелью, куда ускакал Саабадулла.

Процесс, начавшийся в душе Колосова в день взятия Буртуная, усиливался с каждым днем. Чем дальше, то поход становился ему все противнее и противнее. Постепенно им овладевал какой-то ужас перед пролитием крови. Подымаясь утром с бивуака, чтобы идти дальше, он думал: неужели сегодня опять будем убивать, жечь и разрушать? Он представлял себе зеленую траву, залитую кровью, горный студеный ручей, омывающий разбухший гниющий труп, поля пшеницы, безжалостно, до черной земли вытоптанные конскими копытами. Чем величественней и поэтичнее были картины природы, тем резче выступали на ее девственном фоне святотатственные неистовства, чинимые человеком. Посматривая на солдат, бодро и весело шагающих по головоломным тропинкам, прислушиваясь к их шуткам и смеху, Иван Макарович с содроганием думал: вот сейчас они живы, здоровы, бодры, им все нипочем, а через какой-нибудь час многих из них не будет уже на свете. Какая странная разница между человеком при жизни и его трупом!

Сразу осунувшееся до неузнаваемости лицо, серомраморный цвет лба, желтые пятна вокруг губ и эта особенная, душу леденящая неподвижность, окаменелость всего тела, — как все ужасно, дико и трагично… И подумать только, что люди сами идут на это. Сами стремятся обратить себя и себе подобных из живых, мыслящих существ в безжизненные, быстро разлагающиеся массы, безрассудно спешат погасить огонь, горящий в них, согревающий их внутренним теплом, дающий смысл выражению их глаз, красоту всем их членам… Кто ведет их на эту бойню? Ведь не этот генерал, там, на белом коне, с орлиным носом и огненным взглядом черных, задумчивых глаз, конечно, не он. Он сам не сегодня завтра может быть убит и сделаться тем, чем сделается каждый последний рядовой, каждая вьючная лошадь, получившая кусок свинца в голову, то есть ничем, грудой костей и холодного мяса, которую живые поспешат поскорее спрятать под пласт земли, чтобы она не мозолила им глаза и не отравляла воздух своим ядовитым смрадом… Кто же? Меньше всего верховный вождь России — Император, доброте которого изумляется весь мир, человек, ненавидящий убийство, истинный отец своих подданных. Меньше всего он. Ради себя лично он не пролил бы ни одной капли крови не только своих подданных, но и чужеземцев. Не ему нужна эта война. А кому же? России. Вот кому. Сотням тех самых отцов, чьи сыновья идут сейчас под пули и шашки горцев и, в свою очередь, истребляют целые племена. И даже не тех, что сейчас обитают от Ледовитого моря до Карпат, но и тех, которых еще нет, но которые появятся впоследствии и будут называться русскими, так же, как и теперешние любить свою родину, гордиться ею. Пройдут десятки лет, и на всем пространстве могучей России не останется ни одного из ныне живущих, постепенно, один за другим, населят они недра родной земли, обратятся в прах, исчезнут из памяти, а на тех местах, где они жили, явятся новые люди, новые поколения, похожие на сошедших в могилу лицом, характером, в которых будут биться те же чувства к родине, — вот для этих-то будущих мы и умираем теперь, сраженные чеченскими пулями, для этих будущих наши кости рассеиваются по всему лицу Кавказа, исчезают в глубоких пропастях, населяют пещеры, одиноко остаются на недосягаемых вершинах, засыпанные снегом…