Однако, победив своих соперников в Политбюро, разоблачив и заклеймив их как «леваков», лишив их политической роли и влияния, он взял на вооружение их же лозунги – и, не называя авторов, навязал партии их курс. Точнее, теперь это был уже его, сталинский курс, и сверхамбициозные темпы первых пятилеток назовут не троцкистскими или зиновьевскими, а именно сталинскими. Лацис с документами в руках показывает, насколько отличным было сталинское понимание путей «построения социализма в одной стране» от ленинского и насколько вариативными были эти пути. Он жестко полемизирует с исследователями, начиная с Милована Джиласа, которые приравнивали сталинизм к ленинизму и признавали Сталина верным продолжателем дела Ленина. Настоящим продолжателем ленинизма, считает автор, был не Сталин с его штурмовщиной и эскалацией насилия во всех сферах, а Николай Бухарин. Марксистский теоретик и политик, он вошел в историю как «правый уклонист», потому что требовал продолжения ленинского НЭПа и постепенной, хорошо рассчитанной и скоординированной с потребностями российского крестьянства индустриализации. Только медленный и учитывающий интересы крестьянства, поддерживающий ленинский курс на «смычку» рабочего класса с ним путь кооперирования, считал Бухарин, мог привести к построению по-настоящему социалистического общества. Конкретный план кооперации был рассчитан знаменитым ученым Александром Чаяновым. Вместо этого – усилиями Сталина – мы получили ограбление и уничтожение крестьянства, его ускоренную «колхозизацию» ради высочайших темпов индустриализации.

Но, может быть, оно того стоило? Нет, показывает Лацис, анализируя статистику первой и второй пятилеток, как раз наоборот: форсирование обернулось тотальной бесхозяйственностью, чудовищной растратой и омертвлением основного капитала (сформированного за счет ограбления и терроризирования крестьянства), ни одна ключевая задача первой пятилетки не была выполнена, а задачи второй пришлось резко скорректировать в сторону уменьшения, чтобы сбалансировать трещавшую по швам советскую экономику. И это не говоря о страшном голоде 1932–1933 гг. Не говоря о страданиях и лишениях колхозных крестьян и раскулаченных. Не говоря о долгосрочных последствиях «перелома» – крахе трудовой этики, разрушении стимулов к труду, всеобщей бюрократизации хозяйства и жизни в Советской стране. Такова была цена сталинского «перелома» – отказа от ленинского плана «врастания в социализм». Впрочем, есть еще одно возражение: да, «перелом» был травматичным и болезненным, но иначе мы не смогли бы подготовиться к великой войне – и победить в ней! Это возражение автор тоже рассматривает – и с цифрами на руках показывает, что Сталин своими форсированными темпами, по сути, едва-едва вышел на те достаточно осторожные показатели, которые предлагались Госпланом до всякого «перелома». Иными словами, никакого выигрыша в темпах не произошло – наоборот, случилась огромная потеря и растрата тех скудных ресурсов, которые имелись у СССР и которые, будь они использованы правильным образом, дали бы куда больший эффект. И речь идет не только о материальных ресурсах, но и о ресурсах человеческих. Не будь «великого перелома», предполагает Лацис, вряд ли мы бы увидели в начале войны миллионы советских граждан, перешедших на сторону врага, вступивших в армию Власова и немецкие полицейские части. А еще в книге приводятся совершенно зубодробительные цитаты из выступлений Сталина и Бухарина, показывающие, что первый преступно долго – практически до 1935 г. – недооценивал опасность фашизма, нацеливал коммунистов на конфликт с социал-демократами и готовился к войне с Англией и Францией, в то время как Бухарин с самого начала усматривал главного врага в Гитлере и предлагал политику «единого фронта». Ту самую, к которой Сталин пришел только спустя годы после победы Гитлера в Германии – будь она реализована раньше, вполне возможно, и не было бы этой катастрофической победы.

Но как же все это стало возможным? Почему партия, твердо шедшая ленинским курсом вплоть до 1929 г. и умело преодолевшая все кризисы НЭПа – и кризис хлебозаготовок 1923 г., и кризис денежного обращения 1925 г., – стойко отбившая все нападки Троцкого, Зиновьева и Каменева на политику «смычки» рабочего класса и крестьянства, в решающий момент пошла не за Бухариным, а за Сталиным? И как такой человек, как Сталин, вообще мог взять власть в обществе, только что освободившемся от самодержавия? Это, наверно, самый сложный вопрос, ответ на который пытается найти Лацис. Он признает, что в послереволюционном обществе действительно существовала мощная тенденция к ускорению темпов социалистического строительства через пересмотр НЭПа как политики «смычки» пролетариата с крестьянством. Две эти тенденции противостояли и боролись друг с другом, и Сталин положил свой авторитет и мощь выкованного им партийного аппарата на чашу весов, склонив ее тем самым в сторону «ускорения». Если Ленин в 1918 г. личным авторитетом вынудил партию принять Брестский мир, а в 1921 году – покончить с «военным коммунизмом», то Сталин в 1929 г. навязал ей «борьбу за план». К этому времени он уже был единственным и признанным лидером партии, ее символом, ему верили безоговорочно, за ним шли как за верным ленинцем. Верили зачастую на слово, тем более что сам Сталин, вопреки требованию Ленина не расширять ряды партии, а наоборот, чистить и сокращать их, все 1920-е годы упорно расширял численность РКП(б) так, что к 1929 г. это была уже не партия профессиональных революционеров, а партия советских бюрократов и молодых «полурабочих». Сталин, показывает автор, умело манипулировал не только аппаратом (а «сталинский подход был, без сомнения, милее любому бюрократу – Ленин требовал уж очень многого, тогда как Сталин ставил задачу просто и ясно»), но и массами, которые он побуждал решительным рывком, штурмом, кавалерийской атакой прорваться к желанному социализму. «Его устраивала психологическая подготовка нового общества к тому, что враг массовиден, а насилие над массой людей – оправданно». А когда стало понятно, что выбранные меры не работают, что народ саботирует великие планы, – превратил страну в один большой концлагерь.

«Если проблема в том, что они слишком часто увольняются по собственному желанию – запретить это, только и всего. Запрет свободного выбора работы, годы тюрьмы за десяток украденных гвоздей – таковы были трудовые законы при Сталине». Воцарился террор – но не террор во имя разрушения старого строя, который признавали необходимым и Маркс, и Ленин, а террор «во имя созидания нового общественного строя». Какой новый строй можно построить террором? Только террористический. Такой и построил Сталин в СССР, и назвал его «реальным социализмом». Поиски альтернативы ему – «социализма с человеческим лицом» – шли много лет, но так ничем и не кончились. Их бесплодие погребло под собой и само здание Советского государства. Глубокая историческая ирония в том, что одним из похоронщиков этого государства стал поклонник и младший соратник Лациса – Егор Гайдар. Ученик круто повернул руль к капитализму, реставрации которого так боялся учитель. Он пошел дальше и, вопреки Лацису, отождествил социализм со сталинизмом, обесценив и обнулив тем самым труды и жертвы миллионов советских людей. Тех, кто шел за Сталиным в надежде построить справедливое и счастливое общество, как пятилетку – «в четыре года». Иной альтернативы нет, посчитал Гайдар, и окончательно закрыл для России возможность строительства хоть социализма, хоть капитализма «с человеческим лицом». Именно в этом нас убеждали радикальные либералы, и за это убеждение мы заплатили «лихими девяностыми», гигантским – двукратным! – многолетним спадом производства, обнищанием страны и разочарованием в реформах. Лацис утверждал, что альтернатива всегда существует, и предметно показывал это на материале 1920-х годов. Неужели же мы поверим, что альтернативы не было в 1991-м?