– Тем не менее, это так. У особняка Конде, где она поселилась, стоит целая толпа гугенотов. В доме их тоже полным-полно. Я и не знал, что столько их понаехало в Париж.

– Что случилось с королевой?

– В том-то и дело, мсье, что никто этого не знает. Она подписала брачный договор, но прошлой ночью у нее начался жар, и парализовало конечности. Гугеноты очень скверно настроены.

– Они подозревают…

Хозяин кивнул:

– В таких случаях они всегда подозревают, мсье. А с тех пор, как во Франции появились итальянцы… – Он пожал плечами, словно продолжать не было нужды, но, тем не менее, не смог удержаться: – Некоторые утверждают, что с королевой Наваррской все было в порядке, покуда она не надела надушенные перчатки – подарок королевы Екатерины.

– Перчатки?

– Пару очень красивых перчаток, изготовленную Рене, парфюмером королевы-матери, который держит лавку на набережной.

От бессильного гнева Бласко лишился дара речи. Его использовали как марионетку – он выполнял приказы, не ведая о своей роли в страшной трагедии.

– Если королева умрет, могут начаться беспорядки, – предупредил хозяин гостиницы. – Я немедленно забаррикадирую нижний этаж. Каждый должен заботиться о себе.

Бласко смотрел на хозяина невидящим взглядом. Перед его глазами стояла женщина, вышедшая из лавки итальянского перчаточника. Но следующие слова собеседника сразу же выбросили у него из головы мысли о перчатках и обеих королевах.

– Этим утром для вас пришло известие из «Ананаса», мсье. Его передал какой-то испанец – он не говорил по-французски, и я не смог его понять, но сказал, что передам вам…

Бласко не стал дослушивать. Он бросился к двери, сбежал вниз по винтовой лестнице и понесся через дорогу к «Ананасу».

Его встретил Матиас со скорбной физиономией.

– А Бьянка? – первым делом спросил Бласко.

– Я не смог привезти ее, сеньор. Некого было привозить. Она сбежала.

– Что ты говоришь, Матиас? Сбежала? Куда? Ты узнал это?

– Никто этого не знает, сеньор. Я расспрашивал слуг, а не хозяев, как вы велели, где цыганка Бьянка, которая приехала в дом вместе со своей госпожой, когда та вышла замуж. Все отвечали, что она ушла, и никто не знает куда.

Бласко отвернулся. Он был не в силах смотреть на Матиаса. Все эти дни и ночи он сидел у окна, наблюдая за таверной в ожидании Бьянки, и вот чем все закончи лось. Это было невыносимо.

– Сеньор, – дрожащим голосом начал Матиас, – я сделал все, что вы просили…

Но Бласко уже повернулся и направился в свою гостиницу, где заперся в комнате, никого не желая видеть.

Матиас неуверенно поплелся следом за хозяином и уселся в гостиничном дворе.

Владелец гостиницы вышел поговорить с ним, но он не знал испанского языка, а Матиас – французского, и они могли только кивать друг другу.

Матиас с благодарностью принял предложение выпить. По пути из Сарагосы в Париж он часто плакал, презирая самого себя, но если он свалял дурака один раз, то не собирался делать это снова.

Бланка была очаровательна, но обошлась ему весьма дорого. Матиас провел с ней неделю, покуда деньги, которые Бласко дал ему на дорогу, не стали подходить к концу, а посягательства Бланки на его кошелек при этом нисколько не уменьшились. «Я разумный человек, – говорил себе Матиас, – и знаю, когда нужно расстаться с Бланкой и отправиться к хозяину в Париж. Мои дураки-односельчане наверняка растратили бы все деньги, не думая о будущем, а потом бы у них не осталось ни гроша на путешествие».

Конечно, он мог бы сказать, что его ограбили по пути. Но история, будто цыганка покинула свою хозяйку, выглядела куда правдоподобнее. Цыганкам ведь никогда не сидится на одном месте. Возможно, она и впрямь сбежала. Для того чтобы узнать это, ему вовсе не нужно ехать в Севилью, с таким же успехом он может сообщить хозяину эти известия, проведя время в Сарагосе словно знатный сеньор.

Временами Матиас начинал верить, будто он в самом деле побывал в Севилье и узнал, что цыганка сбежала из дома.

Сидя во дворе гостиницы, поедая пирог и запивая его вином, он все более утверждался в высоком мнении о своей смекалке.

Матиас с презрением щелкнул пальцами. Подумаешь, какая-то цыганка! Что с того, если она исчезла? Мир полон других.

Париж изнемогал под жарким августовским солнцем. Тем не менее, на улицах толпились люди – они глухо ворчали и сжимали кулаки. Говорили большей частью о смерти королевы Наваррской или о брачных планах, которые оставались в силе.

Даже католики заявляли, что гибель несчастной королевы – очередное убийство, совершенное по приказу Екатерины Медичи. Уж очень знакомым был почерк. «Примите от меня подарок, дорогая сестра, пару прекрасных надушенных перчаток, изготовленных моим личным итальянским перчаточником». Бедняжка надела перчатки, но ей было не суждено долго носить их. Она была обречена, как только отравленная ткань коснулась ее кожи. С тех пор как здесь появились итальянцы, отравления при помощи перчаток происходят уже не впервые.

Даже молодой король[35] – бедный безумец, беспомощно извивающийся в железных руках матери, – на сей раз преодолел свой страх перед ней и распорядился о вскрытии тела королевы Наваррской.

Вердикт гласил: гнойник в легком. – Гнойник в легком! – усмехались парижане. – Лекари – люди осторожные. Они не хотят, чтобы им в вино подсыпали итальянскую отраву. Париж – католический город, но мы возмущены этим преступлением. Пускай королева Наваррская гугенотка, но она была хорошей женщиной, насколько позволяла ее вера, и прибыла сюда с добрыми намерениями. Нам не по душе эти итальянские штучки.

Но королеву-мать это, казалось, нисколько не заботило. Бласко слышал, что она улыбается, когда ей докладывают о подобных разговорах, и продолжает посылать сыну королевы Наваррской теплые приглашения приехать в Париж и вступить в брак с ее дочерью.

Если бы Бласко не проводил столько времени, тоскуя по Бьянке, он бы ощутил в воздухе Парижа тревогу. Но Бласко был безразличен ко всему окружающему. Каждый день он посещал своих друзей на улице Бетизи и, изображая сочувствие, слушал вполуха их жалобы по поводу кончины Жанны Наваррской и обвинения в адрес королевы-матери.

Особо страстной обвинительницей была Жюли. – Королева-мать убила королеву Жанну, потому что боялась ее, – говорила она. – Ей хочется обратить нашего короля Генриха в католичество, но она знала, что это невозможно, покуда жива его мать. Я плохо думала о вас, мсье Каррамадино. Вы печальны так же, как и мы. Уверена, что вскоре вы станете одним из нас.

Жюли сидела рядом с Бласко, указывая пальцем на те строки в книгах, которые ему следовало прочитать.

Бласко смотрел на ее юное лицо, пытаясь изгнать из головы мысли о Бьянке.

Была душная августовская ночь. Бласко ощущал беспокойство. После полудня он посетил дом на улице Бетизи и снова выслушал громкие жалобы своих друзей.

Они не могли говорить ни о чем, кроме несчастья, происшедшего с их вождем, адмиралом Гаспаром де Колиньи, чей дом находился неподалеку на той же улице. Адмирал возвращался с заседания королевского совета, и, когда шел по узкому переулку, выходящему на улицу Бетизи, из окна раздались выстрелы. Одна пуля угодила в стену, но следующая оторвала адмиралу палец, поранила руку и застряла в плече. Адмирала отнесли в дом почти в бессознательном состоянии – опасались, что он не выживет, так как уже стар.

Разгневанные гугеноты собрались возле дома адмирала, ожидая известий о своем вожде. Карл IX любил адмирала и прислал своего лекаря – несмотря на свое безумие, король признавал мужество и другие добродетели великого вождя гугенотов, которого считали одним из благороднейших людей своего времени даже те, кто не разделял его воззрений.

Весь день Лераны говорили о достоинствах адмирала и о том, какой тяжелой утратой для их дела станет его возможная кончина. Они спрашивали, какой зловещий смысл кроется за этими событиями. Жанна Наваррская прибыла в Париж, чтобы встретить здесь свою смерть, адмирал – чтобы получить пулю, которая по чистой случайности попала в плечо, а не в сердце. Что дальше?