Глава 1

Уилл против Уилла

На исходе дня, во вторник 26 декабря 1598 года, — за два дня до роковой встречи в Театре — Слуги лорда-камергера направились по промозглым и мрачным улицам Лондона во дворец Уайтхолл, чтобы дать представление для Ее Величества. Елизавета вернулась во дворец еще в середине ноября — к ежегодным торжествам в честь ее восшествия на престол. Уайтхолл, единственная лондонская резиденция королевы, был ее излюбленным местом; здесь она проводила немалую часть времени, особенно в рождественские праздники. Возвращение Елизаветы в Лондон сопровождалось традиционной церемонией — в миле от города ее встречал лорд-мэр Стивен Соум и его свита в плащах из бархата. Елизавета ехала из Ричмондского дворца, где гостила около месяца, перед этим побывав во дворце Нонсач. Санитарные меры, сложности с продовольствием для огромного числа придворных (ввиду ограниченности местных запасов) и, возможно, суета — вот причины, по которым двор Елизаветы скорее напоминал большую гастролирующая труппу, ежегодно объезжавшую королевские дворцы, — Уайтхолл, Гринвич, Ричмонд, Сент-Джеймс, Хэмптон-корт, Виндзорский замок, Оутлендс и Нонсач. В отличие от театральной повозки, перевозившей актеров бродячей труппы, их реквизит и костюмы, в очередную королевскую резиденцию частенько выдвигалась вереница из нескольких сотен повозок, переправляя все, что требовалось королеве и примерно семи сотням ее приближенных, чтобы управиться с административными и церемониальными делами на новом месте.

Спустя сто лет Уайтхолл сгорит дотла, оставив после себя лишь «стены и руины». Археологическая реконструкция окажется бесполезной, ибо Уайтхолл — нечто большее, чем беспорядочное нагромождение готических зданий, к шекспировской эпохе уже устаревших. Он был средоточием английской власти, полномочия которой королева распределяла между членами Тайного совета и другими, менее влиятельными придворными. В Уайтхолле, соединившем в себе черты римских Сената и Колизея, принимали послов, травили медведей, решали проблемы внутренней и внешней политики, выдавали выгодные лицензии на монополию, проводили рыцарские турниры в честь дня восшествия монарха на престол, читали масленичные проповеди. Слухи по Уайтхоллу ползли мгновенно — каждый жест королевы рассматривался через лупу. Появление Слуг лорда-камергера при дворе еще больше разжигало любопытство его обитателей.

Уайтхолл настолько ярко запечатлелся в воображении Шекспира, что в поздней хронике «Генрих VIII» драматург появляется на сцене в эпизоде-камео. Когда третий дворянин описывает, как после коронации в Вестминстере Анна Болейн возвращается в Йорский дворец, его поправляют: «Уже он не Йоркский, как был раньше. / Пал кардинал…» (здесь и далее перевод В. Томашевского). Мечтая о прекрасном дворце, Генрих VIII выдворил кардинала Уолси и поменял название дворца: «…и взял король дворец, / Теперь он называется Уайтхолл». Придворный, так неосторожно назвавший дворец Йоркским, извиняясь, объясняет: «Я знаю, но по-старому его / Все называю» (IV, 1). Облик дворца зависел от королевской прихоти, его историю легко переписывали. Этот обмен репликами следует за поспешным придворным обсуждением «падучих звезд», что еще больше заостряет его политическую направленность. Для такого автора, как Шекспир, — в его пьесах придворная жизнь отражена намного ярче, чем у любого другого елизаветинского драматурга, — визиты в Уайтхолл служили источником вдохновения. Дворец сильно отличался от того, что Шекспир видел в родном Стратфорде-на-Эйвоне, который — в сохранившихся до наших дней завещаниях и летописях города — предстает захолустным местечком, чуждым высокой культуры. Гастролирующие труппы здесь выступали редко, книг сохранилось немного, музыкальных инструментов еще меньше, не говоря уже о картинах; эстетическое однообразие оживляли лишь расписные холсты, украшавшие интерьер (например, восемь холстов в доме матери Шекспира в поместье Уилмкот). Так было не всегда. Некогда стены стратфордской церкви были расписаны яркими средневековыми фресками, изображавшими сцены Страстей Христовых и Страшного суда, но — незадолго до рождения Шекспира — протестанты-реформаторы забелили их.

Уайтхолл располагал всем, чего Шекспиру так не хватало. Здесь размещалась самая большая в королевстве коллекция произведений искусства разных стран: «просторные комнаты» «украшали персидскими ткаными коврами», сокровища привозили «из самых богатых городов гордой Испании», и не только. Англичанину, никогда не покидавшему родных берегов (как, впрочем, и сама королева), дворец предоставлял редкую возможность увидеть работы заморских мастеров. Вначале винтовая лестница вела в королевские покои, из которых открывался вид на площадку для рыцарских турниров; затем Шекспир оказывался в другой удивительной галерее. Ее потолок был покрыт золотом, а стены увешены необычными картинами; среди них — изображение пророка Моисея, якобы «поразительно достоверное». Рядом висела «наикрасивейшая картина на стекле, представлявшая 36 эпизодов Страстей Христовых». Но более всего здесь привлекал внимание детский портрет Эдуарда VI. Те, кто впервые видели эту картину, думали, что «голова, лицо и нос настолько длинны и лишены пропорций, что, кажется, не стремятся передать человеческие очертания». Справа от картины стояла железная стойка с прикрепленной к ней пластинкой. Посетителям предлагали посмотреть на портрет через круглое отверстие в форме буквы «о», вырезанное в пластинке. К их удивлению, «ужасное лицо приобретало прекрасные пропорции».

Несколько лет назад благодаря известному портрету Шекспир в «Ричарде II» задумался о роли ракурса: «Картины есть такие: если взглянешь / На них вблизи, то видишь только пятна, / А если отойдешь и взглянешь сбоку, — / Тогда видны фигуры» (II, 2; перевод М. Донского). Быть может, отсюда и похожее размышление в «Генрихе V» о городах, увиденных королем «как бы в кривом зеркале» (V, 2). Слова Хора в этой пьесе о «круге из дерева» («Wooden О»), то есть театре, отсылают нас к портрету в Уайтхолле — его оптическое стекло может показать верные пропорции и придать изображаемому смысл, только если зрители приложат должные усилия и напрягут свое воображение.

Покинув картинную галерею, Шекспир, вероятно, вошел в другую — секретную, которая вела в кабинет Тайного совета, где волей Елизаветы определялась государственная политика. Рождественские каникулы не прерывали трудов Тайного совета; семеро из них уже встретились в тот день, отдав, среди прочего, распоряжение о теплой одежде для скудно экипированных английских войск — армии предстояло пережить суровую ирландскую зиму. Советники прервали работу ради вечернего развлечения и возобновили свое совещание следующим утром.

Дальше извилистый коридор уводил в покои Елизаветы — к ее опочивальне, библиотеке и комнатам, где она совершала туалет и обедала. Когда Елизавета надолго покидала дворец, они были открыты для посещения. Отзывы современников дают представление об их великолепии, выставленном на всеобщее обозрение. Несмотря на позолоченный потолок, в королевской опочивальне, оснащенной одним-единственным окном, царил полумрак. Немало внимания привлекала к себе диковинная купальня Елизаветы — в особенности тем, как «с устричных раковин и разного вида камней стекала вода». В покоях также находились органы и клавесины, на которых играла королева, и «многочисленные часы всевозможных размеров с самыми искусными механизмами». Разумеется, во дворце располагалась и баснословно дорогая изысканная гардеробная королевы, чрезвычайно интересная для такого актера, как Шекспир, — его труппа тратила большую часть своих денежных средств на пышные костюмы.

Шекспира заинтересовала и королевская библиотека, где хранились книги на греческом, итальянском, французском и английском языках, наряду с собственными сочинениями Елизаветы. Интерес к чтению не был показным: историк той эпохи Уильям Кемден сообщает, что Елизавета «читала или писала что-то каждый день». В 1598 году она «перевела на английский язык большую часть „De arte poetica“ Горация и небольшую книжку Плутарха „De curiositate“ (Елизавета записывала перевод собственноручно) — в то время как в Ирландии полыхало опасное восстание». Королева, упражнявшаяся в письме каждый день, вероятно, была разборчивым критиком и, возможно, симпатизировала драматургу, занимавшемуся тем же делом, что и она, больше, чем остальные.