Отнюдь не ратую я также за такие пагубные и крайние меры, как полное упразднение всех решительно одежд, будучи самым зябким из смертных и совершенно непохожим ни на мистера Тезея, ни тем более на мистера Одиссея.

Трильби приводила порой в мастерскую на площадь св. Анатоля маленького своего братика, разодетого как на светлое Христово воскресенье, в локонах и напомаженного, с тщательно вымытой рожицей и ручонками.

Это был очень привлекательный малыш. Лэрд наполнял его карманы разными шотландскими сластями и писал с него маленького испанца в картине под названием «Сын тореадора» – милого маленького испанца с голубыми глазами, льняными локонами и бело-розовым цветом лица в виде пикантного контраста смуглым его родителям.

Таффи размахивал им взамен булавы или гири, к непередаваемому восторгу мальчугана, а также качал его на трапеции и учил боксу.

А заразительная весёлость его звонкого, счастливого, детского смеха (которая была как бы отголоском смеха Трильби, только октавой выше) так умиляла, трогала и восхищала их, что Таффи, едва он его слышал, приходилось принимать свой наиболее грозный вид, чтобы скрыть за ним необъяснимый прилив нежности, переполнявший его могучую грудь (из опасения, что Билли и Лэрд сочтут его мокрой курицей), но чем грознее выглядел Таффи, тем меньше боялся его малыш.

Билли написал его акварелью и подарил этот прелестный этюд Трильби, которая, в свою очередь, отдала его папаше Мартину, а тот – своей жене со строжайшим приказанием не продавать его под маркой «старого мастера». Увы, теперь он считается этюдом «старого мастера», и один господь ведает, в чьих он руках.

Это были счастливые дни для маленького братика Трильби, счастливые дни для самой Трильби, которая бесконечно любила его и очень им гордилась. Но самым счастливым был тот день, когда трое англишей взяли с собой Трильби и Жанно (так звали малыша) на воскресный пикник в Медонский лес и они завтракали и обедали в саду у домика лесника. Качели, театр марионеток, катанье на ослике, стрельба в цель из лука и из рогатки, попадание в гипсовые фигурки и призы за это в виде миндальных пряников; блуждание по красивейшему лесу; ловля маленьких водяных ящериц, головастиков и лягушат; игра на дудке! Немыслимо было позабыть – хотели вы этого или нет! – Трильби, исполняющую на дудке «Бен Болта»!

В тот день она предстала перед ними в новом воплощении «как молодая девица из общества», в чёрном капоре и сером жакете, которые смастерила своими собственными руками.

Её можно было принять за дочь какого-нибудь английского священнослужителя, – вид этот нарушали только просторные, тупоносые ботинки на шнурках без каблуков, – пока она не начала учить Лэрда излюбленным па канкана. Должен признаться, что когда Лэрд танцевал, он был совершенно не похож на сына почтенного, богобоязненного шотландского стряпчего.

Танцы начались после обеда, в саду, перед домом лесника; Таффи, Жанно и Билли играли соответствующую музыку на своих дудках; вскоре затанцевали все присутствующие. И было кому посмотреть на это: у лесника по воскресным дням обедало летом много посетителей.

Можно без преувеличения сказать, что Трильби, несомненно, была королевой этого бала и что в самом высшем обществе балы бывали похуже, а женщины – менее красивы!

Трильби, легко и воздушно танцующая канкан (ведь его можно танцевать по-разному), выглядела необычайно обаятельно и мило – et vera incessu patuit dea![12] – и опять-таки была презабавной, не будучи вульгарной. По грациозности (даже в канкане!) она могла бы считаться предшественницей Кэйт Воган, а по неподдельному комизму – предвестницей Нелли Фаррен.

Лэрд, старательно выделывавший па «кон-кона» (как он его называл), выглядел неописуемо смешно, и если огромнейший успех является пробным камнем для комического актёра, то ни один более талантливый комик, чем он, не танцевал на сцене соло.

Вот что способны были выделывать англичане во франции в пятидесятых годах нашего века, ухитряясь при этом не терять чувства собственного достоинства и самоуважения, а также уважения их уважаемых друзей французов!

– Вот я каков! – приговаривал Лэрд, каждый раз как он кланялся в ответ на взрывы аплодисментов, прерывавших его выступление с разными сольными па его собственного изобретения в стиле шотландских народных плясок, чрезвычайно увлекательных.

Однажды Лэрд заболел (очевидно, в наказание за свои прегрешения). Послали за доктором, и тот велел, чтобы подле него дежурила сиделка. Но Трильби и слышать не хотела ни о какой сиделке. Она стала сама ухаживать за больным и не смыкала глаз в течение трёх суток.

На четвёртый день Лэрд был уже вне опасности и перестал бредить. Доктор застал бедную Трильби спящую глубоким сном у изголовья кровати своего пациента.

Мадам Винар на пороге спальной приложила палец к губам и шепнула: «Какое счастье! Он спасён, месье доктор, прислушайтесь – он молится по-английски, этот славный юноша!»

Добрый старый доктор, не понимавший по-английски ни слова, услышал, как Лэрд слабым, приглушённым, но ясным голосом торжественно и с воодушевлением декламировал:

– Ах, как это мило с его стороны, – воскликнул доктор. – Достойнейший молодой человек! Он благодарит небо за своё спасенье! Прекрасно! Прекрасно!

Несмотря на то что сам он был скептиком, вольтерианцем и враждовал с церковью, добряк доктор растрогался до глубины души, ибо был стар, а потому отличался терпимостью и снисходительностью.

И после он наговорил столько приятного Трильби и по поводу этого, и по поводу её замечательного ухода за своим пациентом, что она даже всплакнула от радости – как та темнокудрая Алиса, которую любил Бен Болт.

Хоть это и звучит весьма сентиментально, однако всё это на самом деле было так, как здесь описано.

Легко понять, следовательно, почему трое англичан с течением времени стали питать к Трильби совершенно особое чувство. Им было грустно думать, что настанет день, когда этому необычному и прелестному дружескому квартету наступит конец и каждый из них расправит крылья и улетит своей дорогой, а бедная Трильби останется одна. Они даже строили планы, как ей лучше устроить свою жизнь, чтобы избежать коварных сетей и ловушек, которые, безусловно, усеют её одинокую стезю в Латинском квартале, когда их не будет подле неё.

Трильби никогда не думала о подобных вещах, она жила сегодняшним днём, не заботясь о будущем.

На её безоблачном небе была, однако, тень, некая зловещая фигура, постоянно встречавшаяся на её пути, заслонявшая от неё сиянье солнца, – это был Свенгали.

Он тоже был частым гостем в мастерской на площади св. Анатоля, где ему прощали многое за его игру на рояле, особенно когда он приходил вместе с Джеко и они музицировали вдвоём. Но в скором времени выяснилось, что оба они приходят вовсе не для того, чтобы услаждать своей игрой трёх англичан, а чтобы видеть Трильби, в которую им обоим вздумалось влюбиться – каждому на свой лад.

Джеко любил её со смиренным, преданным собачьим обожаньем, с безмолвным, трогательным благоговением, и во взоре его сквозила немая мольба простить его недостойную особу, как если б единственным вознаграждением, о котором он смел мечтать, было просто вежливое слово, беглый приветливый взгляд – всего только кость, брошенная собаке.

Свенгали был более дерзким поклонником. В его раболепии таилась насмешка, его подобострастие было полно саркастических угроз, в его игривости было нечто зловещее: игра кошки с беззащитной мышкой, – отвратительной грязной кошки; назойливой, надоедливой большой кошки-паука, если такой зверь существует не только в кошмарах.

Для него было большим огорчением, что головная боль не мучает её больше. С ней это случалось по-прежнему, но она предпочитала терпеть, лишь бы не искать облегчения у Свенгали. Поэтому он иногда игриво пытался гипнотизировать её, стараясь подойти поближе к ней, делая руками пассы и контрпассы и сверля её своим упорным, повелительным взглядом, пока она не начинала дрожать от страха, чувствуя, как безотчётно, словно в ночном бреду, поддаётся его влиянию. Громадным усилием воли она заставляла себя очнуться и убегала.