Почему-то ворота были закрыты: министр финансов не кормил сегодня ни чиновников, ни нищих.

Киссур усмехнулся.

Обладатель особняка мог бы написать на табличке множество разных званий: Хранитель Благочестия, Парча Истины, Цветник Заоблачной Мудрости, Луг Государственной Добродетели и прочая, и прочая, – которые он довольно регулярно получал от императора и которые полагается писать на надвратных табличках наряду с именем и должностью. Но обладатель особняка часто принимал людей со звезд и, видимо, понимал, что Парча Истины и Цветник Мудрости – это звания, которые не очень-то вдохновляют чужеземцев.

Киссур помигал фарами: вдруг ворота, безо всякого окрика, разошлись в стороны, и Киссур въехал внутрь.

Двор был ярко освещен. В фонтанах, снизу вверх, били струи воды и света, и было видно, как над струями прыгают разноцветные шарики. Ряды колонн и розовых кустов вели к открытым парадным покоям. Вершины колонн, из резного нефрита, отделанного серебром, уходили к луне. Хозяин, сбегая с мраморных ступеней, уже спешил по широкой дорожке. Слуга с поклоном отворил дверцу, и Киссур вылез из машины.

Министр финансов был мужчина лет на пять старше Киссура, в самом еще расцвете мужской красоты и стати. У него было чувственное и лукавое лицо с влажными красными губами и чуть намечающимся двойным подбородком, вьющиеся волосы цвета спелой соломы и поразительные глаза: большие и печальные, словно из чистого золота. Такой цвет глаз бывал только у коренных жителей империи, – в Чахаре и Кассандане сохранились всего несколько сел, где у каждого крестьянина были такие глаза.

Несмотря на позднее время, министр одет был скорее по-чужеземному: длинные штаны и серый свитер без всякой вышивки. Искусный его покрой скрывал легкую полноту чиновника, и министр выглядел безупречно, если бы не один маленький недостаток, особенно заметный в присутствии Киссура. Чиновник был ниже белокурого варвара ровно на добрую голову, и даже изящные туфли с трехсантиметровыми каблуками не спасали положения.

Господин Шаваш замер, увидев, кто вышел из машины, но сразу же оправился, раскрыл руки и обнял Киссура.

– Здравствуй, – сказал он.

– Вот, – сказал Киссур, – ехал мимо и решил заглянуть. Прости, что не спросился… Не люблю я этих, – фью-фью… – Киссур просвистел популярную в этом сезоне мелодию и для пущей наглядности щелкнул пальцами по запястью, на котором красовался дорогой платиновый комм. – Ты не занят?

Господин Шаваш покосился на помятую дверцу, оглядел Киссура с ног до головы.

– Дай-ка мне твое водительское удостоверение, – сказал чиновник.

Киссур выгнул брови, вытащил бумажник и протянул удостоверение. Шаваш помахал удостоверением, подумал, разорвал его на части и бросил в подсвеченный фонтан. Любопытные рыбки поспешили к бумажке.

– Кого сбил?

– Никого я не сбил, – ответил Киссур, – о столб ударился.

Это была, конечно, недолгая ложь. Если иномирец мертв, Шаваш узнает все завтра утром, а если иномирец жив, то, пожалуй, что и сегодня ночью. Но Киссур приехал к Шавашу не затем, чтоб замять скандал. Слава богу, еще не наступили те времена, когда всякий чужеземец при галстуке может безнаказанно подать жалобу на личного друга государя.

– У столба-то, – заметил Шаваш, – пудовые кулаки.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Киссур, – я не вовремя?

Шаваш чуть заметно смутился.

– Ты всегда вовремя.

Шаваш отдал приказание: Киссур прошел в гостевые покои. Слуга, семеня, поспешил за ним с корзинкой с чистым бельем. Шаваш сказал вдогонку:

– Больше ты не сядешь за руль. А то когда-нибудь убьешься.

– Ничего, – отозвался Киссур, – кого боги любят, тот умирает молодым.

Через двадцать минут слуги, кланяясь, провели Киссура по крытой дороге в Павильон Белых Заводей.

В усадьбе господина Шаваша было два павильона для приема гостей: Павильон Белых Заводей и Стеклянный Павильон. Павильон Белых Заводей был отделан в старинном духе, ноги утопали в белых коврах, под потолком качались цветочные шары, золотые курильницы струили благовонный дым, на стенах висели подбитые мехом шелковые свитки, а углы (скверная вещь угол, от нее идет все плохое в доме) – были надежно скрыты от глаз поднимающимися до самого потолка комнатными вьюнами. Стеклянный Павильон проектировал какой-то иномирец, и там был только хром да стекло.

Подданных императора Шаваш обычно принимал в Павильоне Белых Заводей, а иномирцев – в Стеклянном Павильоне. Утверждали, что у этих двух мест есть волшебное свойство: когда господин Шаваш принимал своих соотечественников в Павильоне Белых Заводей, он вел одни речи, а когда он принимал иномирцев в Стеклянном Павильоне, речи его были совсем другие. Например, если его спрашивали о причинах бедности империи в Павильоне Белых Заводей, то он жаловался на жадность людей со звезд, которые только и норовят, что купить побольше Страны Великого Света за кадушку маринованного лука, а если его спрашивали о том же самом в Стеклянном Павильоне, то он жаловался на леность и корыстолюбие вейских чиновников. И так как все эти речи произносил один и тот же человек, то, согласитесь, без волшебных свойств самих помещений тут дело не обошлось.

Слуги внесли на подносах жареного гуся и корзины с отборными фруктами, уставили стол овощными и мясными закусками. Последней принесли дыню, плававшую в серебряном ушате. Шаваш, надевший уже вместо чужеземного свитера черную бархатную куртку с золотым узором из переплетающихся трав, с почетом усадил Киссура на место гостя и отбил горлышко глиняному кувшину с вином. Киссур поймал отбитое горлышко и взглянул на печать.

– Хорошее вино, – сказал Киссур, – если эту печать не подделали.

– В моем доме подделок не бывает, – отозвался Шаваш, – его сделали в Иниссе, в пятый год правления государя Варназда.

– Его сделали, когда империя еще была империей. Его сделали тогда, когда я еще не был министром, а был разбойником в горах Харайна и когда моя жена была твоей невестой.

Шаваш чуть усмехнулся и разлил вино в чашки.

– Я бы, – проговорил Киссур, – выпил того вина, которое было розлито при государе Иршахчане. Когда в империи не было ни торговцев, ни взяточников и когда всякие варвары с гор или с небес не тыкали нашему народу в глаза своими мечами или своей наукой.

– Боюсь, – отозвался Шаваш, – что вина такой давности не осталось, а если и осталось, то давно превратилось в уксус.

Друзья сплели руки и выпили вино.

После этого Шаваш принялся за закуску из молодых ростков бамбука и речного кальмара, политого пряным инисским соусом. Киссур, прищурившись, катал в руках свою чашку и глядел на человека напротив.

Даже среди вейских чиновников, которых никак нельзя было заподозрить в избытке добропорядочности, Шаваш заслужил репутацию отъявленного корыстолюбца. Брали слуги Шаваша, брали его подчиненные, брала его жена (кстати, сестра жены Киссура), брали землями и акциями, лицензиями и деньгами, опционами и породистыми конями, новейшими финансовыми инструментами и старинными картинами, брали от окраинных миров и серединных, брали от Федерации Девятнадцати и от Геры, – впрочем, диктатор Геры сам не брал и другим давал мало. Один чиновник расспрашивал, что такое супермаркет, ему объяснили, что это место, где можно купить все. «Да это же дом господина Шаваша!» – изумился чиновник. Киссур сам как-то, после особо возмутительной сделки, взял Шаваша за грудки на приеме у государя и осведомился, почем фунт родины. «Я родину люблю и продаю ее дорого», – осклабился Шаваш. Господин Шаваш говаривал: если человек говорит, что он не любит деньги, значит, деньги его не любят.

За семь лет, прошедших с того, как иномирцы пришли в империю, в стране сменились четыре правительства, и каждое из правительств отменяло всех сановников предыдущего. Шаваш был единственный из высших чиновников, который состоял при всех них и при всех уцелел, – и первый, кого он предал, чтобы уцелеть, был его учитель и господин Нан, сделавший его из маленького воришки большим начальником. Из-за такого политического долгожительства в руках Шаваша, несмотря на его незначительное происхождение и молодые еще лета, стянулись все нити влияния и управления страной.