– Не говори ерунды!
– Никакая это не ерунда. Ведь лампа – это die Lampe, стул – это der Stuhl. А раз так, то комната тоже die Komnate, а стол – der Stohl. Скажете, не так?
Если бы мои родители были знакомы с современной терминологией языковой методики, они бы сказали, что «бедный ребенок пал жертвой негативных зеркальных явлений». (Так называют совокупность ошибок, совершаемых в результате ложного обобщения сходных в различных языках лексических и грамматических явлений.) Родители посмеялись, не знаю, или погрустили, но, по-видимому, раз и навсегда решили, что я вряд ли когда-нибудь смогу овладеть иностранным языком.
И поначалу жизнь, казалось, подтверждала их мнение. На уроках немецкого языка в гражданской школе[1] я прилежно тащилась в хвосте моих одноклассниц, которых воспитывала дома какая-нибудь «фройляйн», или тех, кто по происхождению были немками. И позднее, во время учебы в гимназии, меня считали языковой бездарью, так что в университет я подала документы на факультет естественных наук.
А между тем я уже попалась в волшебный капкан иностранных языков. Сама я латынь еще не изучала, но, листая книги моей старшей сестры, наткнулась однажды на латинские поговорки. Зачарованная, по слогам разбирала я звучные, красивые изречения и их венгерский перевод: Juventus – ventus («молодо – зелено», дословно: «юность – ветер»), Per angusta ad augusta («лиха беда начало», дословно: «через теснины – к высотам»). Так вот, значит, из каких жемчужных кирпичиков можно строить мосты от смысла к смыслу? Несколько пословиц, выразивших народную мудрость в нескольких кристально красивых словах, – и я влюбилась в языки.
Я упросила, чтобы меня записали на французский, который в гражданской школе можно было изучать дополнительно. Настойчивость очень полезна при прохождении любого учебного курса. Но назначение на должность учительницы французского языка бедной госпожи Будаи объяснялось, вероятно, только тем, что ее звали Кларисса[2]. Наша директор, наверное, думала, что человек с таким именем обязательно должен знать французский. Амбиций было достаточно и у меня, и у преподавательницы… Никогда не забуду, как через месяц она назначила меня дежурной и я – после долгого копания в словаре и только из благодарности педагогу – написала на доске: La toute classe est bienne («В классе все в порядке» – непр. франц.).
В университете с физикой я была не в ладах, а с химией дело шло хорошо. Особенно любила, да и сейчас люблю, органическую химию. И по сей день верю, что так получилось благодаря тому, что я параллельно овладела латинской грамматикой.
Грамматика – это система. Кто душою и сердцем усвоил грамматику какого-либо языка, кто прошел выучку грамматики, тот подготовлен к систематизированию во всех областях систематизируемых знаний. Последнее относится, например, и к органической химии. Научившись склонению и спряжению на примерах основных фраз, по столбовому тракту логики мы сможем добраться и до самых отдаленных границ в органической химии. Нетрудно будет усвоить, что для получения все новых и новых веществ следует только всякий раз замещать другими радикалами водородные атомы двух основных органических соединений – метана и бензола.
…Приближались выпускные экзамены, и я должна была уже получать диплом, с которым, я знала, делать мне будет нечего. В начале тридцатых годов, как известно, в капиталистическом мире разразился экономический кризис. Мучительно тяжко было найти себе место не только обладателям аттестата зрелости, но и специалистам с вузовским дипломом.
И я выбрала себе другую профессию: решила, что буду жить преподаванием языков. Только вот каких языков? Латынь я знала не ахти как здорово, учителей французского языка в городе было предостаточно – больше, чем желающих его изучать. Прочный заработок мог обеспечить только английский. Но здесь имелась другая проблема: его мне надо было прежде выучить…
Способ изучения языка, которым я с тех пор пользуюсь и которому хотела бы посвятить нижеследующие главы, я разработала для себя под руководством двух моих тогдашних наставников – нужды и жажды знаний.
Годится ли этот способ для других? Попытаюсь дать в дальнейшем ответ и на этот вопрос. Здесь же я хочу только подчеркнуть, что, если бы кто-нибудь с таким же терпением и любознательностью корпел над книгами, как я весной 1933 года на ободранном диване в углу снятой комнаты – своей квартиры у меня не было, – тот достиг бы аналогичных результатов. Первой книгой для учебного чтения был один из романов Голсуорси. Через неделю я стала догадываться, о чем там идет речь, через месяц я понимала; а через два месяца уже наслаждалась текстом. Чтобы дать своим будущим ученикам знания более твердые, на всякий случай я пропахала модный в те времена учебник Fifty lessons («50 уроков»). Не чувствую угрызений совести и сейчас, по прошествии долгого времени, что дерзнула преподавать язык по принципу docendo discimus («обучая, учимся сами» – лат.), опережая своих учеников всегда только на пару уроков. Думаю, что недостача твердых знаний возмещалась моим вдохновением и восторженностью.
В фармацевтической лаборатории, где мне удалось между тем устроиться на полставки, я попробовала переводить и письменно. Пробные мои переводы, очевидно, не соответствовали нормам, потому что редактор вернул мне их назад с пометкой «автор перевода – смелый человек».
Следующий шаг в изучении языков, который затем окончательно привязал меня к новой профессии, действительно требовал большой смелости. В 1941 году я решила, что буду изучать русский язык.
Я бы покривила душой, написав здесь, что пошла на это, будучи политически прозорливой или из идеологических побуждений. Сейчас сказать трудно, возможно, я что-то и предчувствовала, в чем-то действительно была политически убеждена, но на первый практический шаг меня подвигло намного более прозаическое обстоятельство. Роясь в книгах букинистического магазина на Кёрут[3], я обнаружила двухтомный русско-английский словарь. И больше не выпускала его из рук; помчалась с найденным сокровищем к кассе. Больших материальных жертв это решение от меня не потребовало: за два потрепанных тома, изданных в 1860 году, я заплатила ровно 96 филлеров[4]…
В Венгрии в тот период активно распространялась фашистская идеология, и изучение русского языка выглядело подозрительно. В этом смысле мне повезло, что свой метод я разработала, отталкиваясь именно от письменных текстов. В университете, если правильно помню, русский все-таки преподавали, но шанс попасть туда был равен вероятности получить стипендию для поездки в Россию. В библиотеке Шандора Фери, адвоката, коммуниста, вернувшегося на родину из СССР, я обнаружила несколько классических русских романов, однако справиться с ними не смогла. Но и тут на помощь мне пришел случай. В Берлине тогда жило много русских белоэмигрантов. Одна такая эмигрантская семья каким-то образом попала на отдых в небольшой городок Балатонсарсо на берегу знаменитого озера Балатон. Так получилось, что сразу после отъезда этой семьи в их номер заехали мы с мужем[5].
Горничная готовилась выбросить весь оставшийся мусор. И вдруг сердце у меня забилось – взгляд упал на толстую, напечатанную крупными буквами книгу. Это был какой-то глупый сентиментальный роман выпуска 1910 года. Без колебаний я принялась за него и столько промаялась с текстом, что некоторые страницы помню и до сих пор чуть ли не наизусть.
Когда я смогла перейти к более серьезному чтению, шел уже 1943 год. Наступило время воздушных налетов: Будапешт бомбила американская и английская авиация. Часы, проведенные в бомбоубежищах, значительно продвинули меня вперед. Но приходилось маскироваться. Я купила толстую венгерскую энциклопедию и у знакомого переплетчика на каждую вторую страницу приклеила страницу из гоголевских «Мертвых душ». За несколько часов, проведенных в убежище, я «пропахивала» иногда целые главы. Тогда же я отточила и свою технику чтения; незнакомые слова мне приходилось «великодушно» пропускать, ведь пользоваться словарем в убежище было довольно опасно.
