Не дрейфь, Донжуан, эта история пока из будущего. Хотя и не очень далекого. Ведь все мы лишь современники овечки Долли.

Еще столетие назад женщине было достаточно приподнять край платья и показать щиколотку, чтобы подарить кучу переживаний. Теперь все откровенно, как на мясном прилавке. Чего изволите? Грудинку? Голяшку? А вот классный окорочок! Да и вымя хоть куда! Без силикона! Ах, вам сердце… Где-то еще завалялось. Но и прочие субпродукты тоже в наличии.

Голых пупков полвагона, а вдохновляющих мордашек ни одной. Видимо, их уже давно развезли по дачам «Тойоты» и «Мерседесы».

Город невольно приучает к большому количеству красивых лиц. Даже если только одна из десяти красавица, в течение дня их мелькнет около сотни. Возникает некая обманчивая и призрачная атмосфера красоты. Мы становимся разборчивей и требовательней. В итоге несчастней. Тем более что и сами, в свою очередь, все менее соответствуем запросам мелькающих красавиц. Большей частью экономических. А тут еще и время. Оно постоянно девальвирует даже то, что было нашим богатством – от волос до эрекции. Если хочешь быть счастливым, до конца верным полету, хотя бы и над самой землей, надо постоянно перестраиваться, становясь все терпимее, все снисходительнее. К сожалению, наши требования по отношению к миру возрастают пропорционально нашему бессилию. Улыбчивая и мудрая старость, где ты?

«Площадь Революции». Пересадка. Девочки из цветного металла разглядывают глобус. Мысленные путешествия – самые доступные. Мальчик с планером. Девушка с диском, футболист в позе роденовского мыслителя. Молодой человек с книгой – мечтает. Конечно, о светлом будущем. Неизвестно, что его ждет, но сегодня он счастлив. Ведь предвкушение и радостное ожидание счастья – единственное, чем, не скупясь, нас обеспечивает молодость.

Впервые медленно прохожу вдоль скульптурного ряда. Рабфаковка. Птичница. Агроном. Парень с отбойным молотком – шахтер-метростроевец. Инженер с чертежами и циркулем.

Метро – огромный моллюск, выращенный человеком. Вполне соотносимо с египетскими пирамидами. Свобода рушит, рабство созидает. Судя по конечному результату, свободы в истории человечества было намного больше.

Подземные храмы московского метро напоминают катакомбные христианские церкви первых веков. Но очевидно и противопоставлены им – мощью, красотой, светом, а главное – жизнью, неутомимо кипящей в них. Явное соревнование религий.

Дальше пошли образы защитников новой веры. Девушка с винтовкой, пограничник с собакой, парашютист, матрос-сигнальщик. А вот и партизан в лаптях – в национальных русских кроссовках, в которых Россия пробежала тысячелетия.

Кто-то одарил матроса с наганом упаковкой от йогурта. А недавно в обнимку с ним снимались голые девицы.

Рабочий с ружьем – все на защиту революции! Еще один. Всех их, как и предсказывал Горький, перемолола гражданская война, а жалкие остатки растворила крестьянская масса.

Простодушно-бронзовые герои в недоумении глядят на бесчувственно обтекающие толпы. Они одеты и обуты, сыты. Но нет в них шампанской радости восходящего класса. Не в восторге они и от своей многочисленности. Куда и откуда они постоянно движутся? Когда же работают? Неужели мы стали бронзовыми ради этой чужой и непонятной жизни?

Кардинальные попытки очищения мира увеличивают лишь количество чугунно-бронзовых и каменных людей. Истории без них нельзя. Возможно, по общей массе они и компенсируют исчезновение огромного количества живых тел. Да и предел желания живых – превратиться в памятники, неоспоримые доказательства их существования. Тем самым мертвое постоянно жаждет подчинить себе живое.

Печальная мелодия скрипки озвучивает людской поток, напоминает о бренности всех усилий и свершений. Искусство, дошедшее, наконец, до масс. Оно льнет к ним, путается в ногах, как бездомное и жалкое существо неизвестной породы. «Учись, сынок, учись! Вырастешь, будешь играть в переходе, как папа!»

Вспоминается молодая женщина на Чеховской. Сильным, хорошо поставленным голосом гневно исполняла оперную арию и одновременно укачивала ребенка в коляске. Вполне хватило бы чего-то одного – или арии или коляски. Тем более что заснуть под такое звуковое сопровождение не удалось бы никому. Била по нервам чрезмерность, требовательная и обвиняющая гордость. Опустив глаза, люди старались прошмыгнуть побыстрее. Ну, исполняла бы под окнами у Горбачева или Ельцина, а мы-то причем?! Подавали только старушки, которых не коробило такое сочетание: они видели только ребенка, которому не дают спать.

Думаю, что скоро сцены для нищих будут ставить известные режиссеры, а монологи писать известные авторы, получая за это какую-то часть наших подаяний. Да и пост министра Нищеты со временем будет самым престижным после министра Нефти и Газа. Всем нищим будут присвоены разряды, соответственно которым и будет происходить распределение средств. Плюс процент от собранной суммы. Тогда-то будет хватать и на образование, и на культуру.

Скорее бы уже добраться до авторитарного Минска, чтобы немного передохнуть от московских демократических картинок.

Ускоряюсь по переходу. Опять с разгона в середину вагона – после сакраментальной фразы о закрытии врат. Однажды, помню, зажало полу пальто. Так и стоял, пришпиленный к дверям, до следующей станции. Рюкзак не снимаю, разворачиваюсь и прислоняюсь к торцовой стенке. Во время этого маневра задеваю рюкзаком мужчину. Бросив «извините!», замечаю, что это, вроде, известный артист. Ну да. Вот только фамилия выскочила из головы. Все играл героев-любовников, красавчик в прошлом. Фамилия вертится на языке, но никак не срывается. У него недовольное, обиженное лицо. Конечно, воскресенье, а ему на репетицию. Слушать благоглупости нового режиссера, восхищаться смелостью трактовок, всем приевшейся классики, оригинальным рисунком мизансцен. Завистливо наблюдать, как молоденькая актрисулька восторженно глядит в рот театральному оракулу, надеясь, что и он кое-что заметит. Хотя бы ее прикольную маечку, которую так призывно распирает натуральная, не очень большая, но еще крепкая грудь. На эту маечку он тоже положил глаз, но, конечно, шансы ничтожны. Разве что по пьянке, в какой-нибудь престижной компании. И при этом он обязан радушно улыбаться, помня, что кто-то с надеждой поглядывает и на него – романтические дуры, к счастью, не переводятся. А вечером еще спектакль. В сотый раз повторять давно выхолощенные слова, изображать несуществующие чувства. Да уж и годы, пощады сердце просит, – именно так следует читать пушкинскую строку, – но нет, выходи каждый вечер, умирай на сцене. А в это время наше хамоватое быдло, которому не нужны никакие театры – он явно имеет в виду меня – намыливается со своим тупым рюкзаком осквернять остатки природы…

Да, самые трудные роли, как и у всех, на театре жизни. Без восхищенного внимания, без аплодисментов и цветов, наедине с самим собой.

Фамилия артиста, кажется, уже готова выпрыгнуть наружу, но все еще за что-то цепляется. Он как-то странно на меня поглядывает – будто это я знаменитость, а он так – на электричку торопится. Привык, чтобы его узнавали, улыбались? Артист отводит глаза и опускает голову, словно помогая мне вспомнить и просиять радостью. Не вспоминается. Господи, даже в кино снимался, помоложе, посмазливей был.

Сейчас его поза напоминает однажды виденного в Ялте Олега Ефремова. С волосами влажными после купания, в синей хлопчатобумажной майке от самого дешевого спортивного костюма за шесть рублей, склонив голову, как провинившийся школьник, он поднимался нам навстречу по винтовой каменной лестнице пляжа ВТО. Так что, мой дорогой неузнанный артист, не переживайте. Виновато склоненная голова – самый важный атрибут всенародного признания. Если вы чувствуете вину, – за то, что мы живем, а вы играете, – то слава вас найдет. Обязательно. Кстати, первым и единственным актером, ведущим диалог с хором, был когда-то автор-поэт.